«Что есть наука, знает профессор, а не министр»: Михаил Поваляев о проблемах университетов

Нынешние университетские преподаватели вряд ли получили бы работу в учебных заведениях столетней давности. Вместе с системой образования меняются средний уровень их компетенции и, конечно, запросы времени. T&P узнали у Михаила Поваляева, основателя Университета Дмитрия Пожарского, который начнет работу в следующем учебном году, о различиях между образованием и профессиональной подготовкой, списанных диссертациях и институции, которая помогла бы современным людям стать образованными.

Михаил Викторович Поваляев

основатель Университета Дмитрия Пожарского, директор Филипповской школы, президент Русского фонда содействия образованию и науке

— Каков ваш личный опыт университетского образования? Он вас разочаровал?

— Не могу сказать, что он меня как-то разочаровал. Я скорее разочаровался в своих качествах как студента, чем в том, что со мной пытались сделать. Даже в том виде, в котором я подвергался университетскому образованию, это было чрезвычайно полезно и вряд ли заменимо. Чаще всего университет дает некую конструкцию, которую самоучка, автодидакт, не почувствует: какие-то важные компоненты он может просто упустить из-за своих особенностей, симпатий-антипатий. Например, если говорить об истории, которую я лучше знаю, какой-нибудь реконструктор может носиться с любовью к фалеристике, оружию, а к письменным источникам относиться более сдержанно или вовсе равнодушно, и наоборот. Университет даже в существующем теперь виде это лечит. После того как я начал заниматься образованием и школьным делом, я заинтересовался, естественно, историей образования. Историк во всем, что ему попадается в руки, пытается найти какую-нибудь историю.

— Вы историк?

— Историк. В девичестве, когда было модно иметь какую-то работу, чтобы зарабатывать деньги и получать кусок хлеба с маслом и икрой, я выучился на бухгалтера. Но потом мне это показалось немного скучным, и после некоторых поисков я переменил род занятий и стал историком. Так вот университет сейчас и университет сто лет назад — это чистая омонимия, просто одинаково называющиеся вещи. Понимаете, большинство нынешних университетских профессоров и преподавателей просто не были бы приняты в университеты: настолько упал их средний уровень. И это можно было бы списать на какую-то революцию, на то, что у нас она произошла и широкие малообразованные массы хлынули учиться, что и привело к размыванию качества. Но это происходит везде, во всем мире: где-то революционным путем, где-то эволюционным. В Америке — потому что демобилизованных после Второй мировой войны солдат стали учить, или стали учить негров после десегрегации. То есть ухудшение среднего уровня очевидно. И здесь я признателен одному из первых моих институтских учителей, преподавателю математики. Она мне рассказала, что такое образование. Это короткое определение: «Образованный человек — это человек, который способен прочесть любую книгу и понять ее содержание. А образование — это такая способность».

Школа прапорщиков. Курсанты школы на занятиях. Петроград, 1914–1917 годы

— Вне зависимости от специализации?

— Конечно. Был такой известный физик Гейзенберг. В детстве он участвовал в подавлении Баварской Советской Республики. В родном городе его мобилизовали в буржуазную милицию и посадили охранять телефонную станцию. Ему было лет 18, он читал Платона на греческом, чтобы не скучать, скоротать время и очистить свои помыслы. Это было нормально, потому что он был просто человеком с гимназическим образованием. Не только в Германии были такие люди, они были и в России. Народ ругался, что это царские сатрапы придумали изучать латынь и греческий, читать авторов. Впрочем, даже многие революционеры учились в гимназиях и сохранили это умение. Это было не только частью гимназического образования, но и духовного. Священники тогда знали древние языки (даже товарищ Сталин в какой-то степени знал древние языки, поскольку он окончил семинарский курс, но не защитил диплом). Понятно, что далеко не все получали такое образование, а примерно 5–7% в России. В каких-то буржуазных странах эта традиция еще сохраняется и довольно неплохо поддерживается — например, в Англии, Германии, Италии или Испании, а во Франции, по-моему, сейчас правительство социалистов решило похерить древние языки в средней школе.

Если коротко, почему погиб Советский Союз? Потому что гуманитарное знание было ни к черту. У нас прекрасно летали ракеты в космос, могли перекрыть Енисей или любую другую реку, а мы не понимали, что происходит в обществе, в мире. Колоссально увеличилось число вузов после революции, но откуда взять преподавателей, если 2 млн эмигрировали? Эмигрировали, как правило, образованные люди, недоучки преподавали в советских вузах. Все преподаватели стали крепкой советской выучки, хвалились, что они прочитали полное собрание сочинений Маркса и Энгельса или Ленина. Это считалось глубокой гуманитарной подготовкой. Как тут удержишь страну, если ты по существу безграмотный? Конечно, страна развалилась. Они были как дети перед нашими геополитическими конкурентами.

— Расскажите об Университете Дмитрия Пожарского и курсах: как все начиналось и в чем идея?

— Я уже немножко начал говорить об идее. Понятно, что человек может стать образованным в порядке личного подвига. Он может сказать себе: «Я хочу стать образованным». Если у него хватит сил, воли, мозгов, он станет. Но никакой институции, которая бы подкрепляла это желание, нет. Я правильно понимаю, что это определение образования, которое вы от меня услышали, показалось довольно диким и нереалистичным?

— Оно показалось мне слишком универсальным и простым. И, может быть, неактуальным относительно запросов текущего времени.

— Да, я вам очень благодарен за это замечание насчет запросов текущего времени. Дух века сего очень располагает не к образованию, а к профессиональной подготовке. Мне очень дорого это различение. Предположим, вы не умеете вести бухгалтерию, но можете пойти на какие-нибудь курсы или в финансовый институт, где вас научат быть бухгалтером. Современные университеты так и делают. На историческом факультете вас научат быть историком и даже историком новейшего времени, то есть если вам вручат какую-то античную свинцовую табличку, вы вряд ли ее прочтете и поймете, о чем там речь.

Я не утверждаю, что образованных людей должно быть много. Вот говорят: «человек эпохи Возрождения». Там вроде бы было мало знаний, поэтому люди утром пишут стихи, вечером анатомируют какой-нибудь украденный с кладбища труп, и вот вам, пожалуйста, Микеланджело. Таких людей должно быть немного, но они обязательно должны быть в состоянии быстро ставить сложные задачи, которые возникают перед человечеством или отдельными человеческими сообществами. Такое заведение и захотелось спроектировать. Мне кажется, большой ресурс — это то, что немцы называют Lehr- und Lernfreiheit (академическая свобода учения и научения): когда профессор свободен преподавать свой предмет, а студент свободен учиться у этого профессора и не учиться у другого, и никто не может требовать отчета почему. Эта позиция немного отлична от образовательного стандарта.

Радиотехнический музей СГТУ им. Ю.А. Гагарина

Если профессора хотят защищать свои права путем профсоюза, значит, они не имеют ни малейшего представления о том, в чем миссия университета и что должен делать профессор в этой жизни. Если профессору говорят, что ты должен преподавать по какому-то академическому стандарту, настоящий профессор должен плюнуть в рожу тому, кто это говорит, потому что профессор — это тот человек, который находится на переднем крае науки. Он знает, что есть наука, а что — не наука. Стандартизация хороша при производстве патронов, но не в образовании. Не знаю, почему так поступают люди, которые руководят сейчас нашим образованием. Поскольку я с ними лично не знаком, то не могу выдать суждение о мотивах. Казалось бы, любому человеку, который немного поварился в системе образования, понятно, что это вещь плохо стандартизируемая, потому что каждый профессор и студент имеет особенности развития интеллектуального и личностного. И то, что нам надо наладить процесс, чтобы каждый студент как патрон был безошибочно образован, значит, что мы хотим добиться того, чего якобы собиралась добиться советская власть: сделать человека колесиком и винтиком.

То, что есть наука, знает профессор, а не министр. Единственное, что может быть у министра, — вкус. Он выбирает профессоров. Нельзя сказать, что в прошлом этот вкус был безошибочным: например, университетская карьера Д.И. Менделеева не была сильно удачной, и у многих выдающихся ученых тоже. Никакая институция не дает гарантии, что в ней будут лучшие люди, но по идее она должна. Мы, условно говоря, знаем, что Перельман — великий математик, он со странностями: живет в пятиэтажке, денег не берет. У нас все строят капитализм, а Перельман что-то денег не берет, определенно надо отдать его в добрые руки карательной психиатрии, это же очевидно. Как можно отказаться от миллиона? Пусть будет в России хоть один нормальный университет, где профессора могут преподавать то, что они считают нужным, а не то, что где-то написано в каком-то профессиональном стандарте.

Вторая идея состоит в том, что студенту даются самые общие указания, как, собственно, в liberal arts college: что от него ждут, чтобы он был порядочным человеком. Очевидно, это важно, если мы двигаемся к цели подготовки образованного человека. Там всегда будут те, кто в какой-то момент скажет: «Я больше не могу, нет сил, я буду бухгалтером или инвестиционным банкиром или пойду снимать кино. Я уже никогда не узнаю, о чем писал Рамбам, я буду снимать кино, я творческий человек». До финиша дойдут немногие, но если этот университет самовоспроизведется, это уже будет хорошо.

— Чем будут заниматься ваши выпускники?

— Я думаю, что они будут на самых ответственных постах. Образованный человек может заниматься всем чем угодно, а дальше все зависит от его темперамента. Если у него темперамент профессора, в любой город можно назначить его ректором университета. У огромного количества людей списаны диссертации — конечно, их надо гнать поганой метлой. Чувство чести, academic honesty, атрофировано. В 90% совершенно честных диссертаций нет никакой новой мысли, никакого продвижения вдаль. И все они продолжают как-то учить детей, плодить себе подобных. Поэтому образованного человека можно поставить в любое место сообразно его темпераменту: можно министром, можно на разведывательную работу.

— Кто ваши будущие студенты?

— Сейчас у нас вечерние курсы, но это как какой-то университет Шанявского. Люди приходят, никто их не спрашивает, но, как правило, они уже где-то обученные. В наступающем учебном году мы хотим сделать две маленькие магистратуры. Первая — гуманитарная — для человека, который имеет гуманитарное образование, но про себя понимает, что никакого гуманитарного образования у него нет. Его за два года научат латыни, греческому языку, почитают с ним авторов, введут в античную философию, в античное искусство, римское право. Почему человек говорит, что он гуманитарий? Его спросишь: сколько будет три в кубе? Он затруднится с ответом, и в этот момент он говорит: я гуманитарий. Так вот у нас будет действительно гуманитарий. Вторая магистратура будет посложнее. Она рассчитана на человека, который окончил мехмат — и с хорошей математической подготовкой. Здесь он приобретет способность к изучению сложных систем, по большей части все-таки социальных. Это будет математика переднего края и физические методы, достаточно изощренные. Я хочу сделать еще третью магистратуру, но явно не в этом году, под условным названием «Гуманитарный поток мехмата» — для человека с гуманитарным образованием, который хочет выучить математику.

© Duke University

Наши студенты — это люди, которые не удовлетворены нынешним образовательным уровнем и которые желают странного. Тем, которые хотят увеличить свой человеческий капитал, явно в другое место. Мы, например, написали, что цель университета заключается в познании истины. Сразу со всех сторон раздались такие иронические замечания о том, что постмодернизм учит нас, что все тексты правы, какая может быть истина?

— У вас есть представления о возможных темах исследований ваших будущих студентов, или в выборе научного направления будет полная свобода?

— Известно, что предсказательные способности моделей, которые существуют в макроэкономической науке, низкие. Наши профессора физико-математического направления занимаются созданием валидной макромодели. Это большая задача, какие-то ее части будут поручены студентам. Замечательный диалог у меня на днях состоялся с одним из преподавателей ВШЭ в Сети. Он иронизировал насчет классических языков и классической древности: «Надо новых авторов изучать». Но как изучать новых авторов? Например, я хочу изучать Мандельштама, а кто такой Данте, я не знаю. Много я пойму о Мандельштаме, если я не знаю, кто такой Данте? А если я хочу понять Данте, но не знаю, кто такой Вергилий? Представление о единстве гуманитарного знания потеряно. Гуманитарное знание только тогда настоящее, когда оно доходит до первослова. Наверное, некоторые профессора ВШЭ начитаны в литературе XX века, но они не представляют, что такое гуманитарное знание. В частности, сейчас происходит такая странная вещь: есть авторы первого ряда в нашей русской классике — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Достоевский, и второго ряда — Некрасов, Герцен. Они изучены очень хорошо в силу разных причин: одни действительно великие по своему вкладу в культуру, а другие политически правильные, так что советская власть бросила большие силы на их изучение. Теперь даже без особого понимания фундамента, на котором эти авторы стояли, можно проводить исследование. Есть другие авторы — Батюшков, Баратынский, например, сильно хуже изученные. То есть понятно, если бы в эстонской культуре был Батюшков или Языков, он был бы величайшим поэтом. В каждом городке стоял бы ему памятник и так далее. Мы имеем счастье жить в литературе мирового уровня, это для нас естественно. И наш долг — изучить Баратынского лучше, чем Герцена.

— Если вы будете в университете контролировать деятельность студентов и преподавателей, кто будет проверять вас?

— Как писал Карл Маркс: воспитатель сам должен быть воспитанным. Это происходит во взаимодействии. Когда рядом есть много умных людей и возможность поговорить, это как-то смиряет. В чем ошибка Путина применительно к реформе Академии наук? Он говорил с Ковальчуком, а что с Ковальчуком говорить? Он бы поговорил с настоящими академиками, там среди них есть какие-то маразматики, корыстолюбивые люди, но, как правило, академик (даже если он странный, маразматик, корыстолюбив) — это очень умный человек, из общения с которым можно очень много почерпнуть. Это было бы очень полезно для государства, именно за этим Петр I придумал Академию наук, чтобы самые умные люди в мире могли давать советы императору. А если император не пользуется этой системой, государство страдает.

— Вы уверены, что современные студенты, живущие здесь и сейчас, пойдут к вам, даже если они умны?

— Человек может иметь две интенции, намерения. Первое: я хочу хорошо устроиться в жизни той, которая есть, адаптироваться. Второе — это когда человек хочет изменить мир. Такие люди должны зацепиться. Но не как Че Гевара, бегая с пистолетом, а более мудрым способом.