«Студенты зовут меня профессор, а аспиранты — Миша»: ученые-гуманитарии об опыте преподавания за рубежом

О западной системе образования в российском обществе существует довольно много представлений, в том числе ошибочных. Чтобы разобраться, как дело обстоит на самом деле, а также узнать, как российским профессорам работается в зарубежных университетах, T&P обратились к опыту ученых-гуманитариев, по разным причинам оказавшихся в вузах Европы и США. О том, можно ли прожить на профессорскую зарплату на Манхэттене, почему дверь в рабочий кабинет рекомендуют не закрывать, зачем ехать в Калифорнию, чтобы изучать литературу блокадного Ленинграда, рассказывают Михаил Ямпольский, Полина Барскова, Илья Доронченков, Илья Яблоков и Дмитрий Дубровский.

«В России у меня был очень маленький педагогический опыт: я немного преподавал во ВГИКе и на Высших курсах сценаристов и режиссеров. Сначала меня пригласили на семестр — преподавать в Лозаннском университете, потом в качестве исследователя — в Центр гуманитарных наук Гетти в Лос-Анджелесе, затем я работал приглашенным профессором в Университете Нью-Йорка. После этих опытов я отправил заявки на постоянные вакансии, наверное, в четыре-пять университетов, в итоге был принят в два и предпочел Нью-Йоркский. Главным образом мой выбор был связан с городом.

Первое время после переезда было очень тяжело. Английский я выучил сам, разговорного опыта в России не было. На меня сразу повесили четыре аспирантских курса — два в семестр, каждое занятие — по три часа. Кроме того, я совсем не знал литературы, которую тут читают студенты, и чувствовал себя немного потерянным. Прошло много времени, пока я привык и оценил местную систему. В первое время меня сильно смущало, что студенты и аспиранты не имеют систематических знаний. Тут нет курсов, похожих на российские, и общих дисциплин, в которых материал строится хронологически — по векам и периодам. Поэтому у многих студентов в Америке сильные лакуны в общих знаниях. Теперь меня это не шокирует. Я убедился, что эти пробелы легко заполняются. В свою очередь, крайне поверхностные обзорные знания не вызывают у меня большого почтения. Курсы в Нью-Йорке построены в основном вокруг проблематики или важных имен. Преподаватели сами придумывают, какие курсы читать, и жизнеспособность этих курсов определяется интересом, который выражают записавшиеся студенты. Теперь я очень ценю эту систему.

Я преподаю в NYU уже 24 года. Студенческие курсы я повторяю, а аспирантские всегда придумываю новые — как правило, два курса в год. В итоге моя ежегодная нагрузка — два курса для студентов и два — для аспирантов. Последние для меня важны, потому что в них (в отличие от студенческих) нельзя пересказывать чужие книги, а нужно говорить что-то свое и новое. Такие требования побуждают меня осваивать и осмысливать новый материал и проблематику. На подготовку аспирантских курсов я трачу один-два дня в неделю. Так, в прошлом семестре я читал аспирантам курс по теории сложности (theory of complexity), а в этом — курс об эксперименте в искусстве и языке. В следующем семестре будет курс по историцизму.

«Здесь никто не проверяет никакой индекс цитируемости и прочую чепуху»

Как все институции, университеты имеют свои недостатки, но в частных заведениях бюрократия сведена к минимуму. Например, если мне нужны деньги на перевод, поездку и так далее, я просто пишу декану e-mail, и, как правило, он мне не отказывает, присылая e-mail с согласием в тот же день. Никаких заявок и бумажек я не пишу. Этого совершенно достаточно. Здесь нет никаких отделов кадров и даже не существует печати.

Если говорить про академическую жизнь, то, например, защиты диссертаций у нас закрытые. В них участвуют только пять оппонентов и научный руководитель. Никакого ритуала нет, защиты очень откровенные и тяжелые для аспирантов. Часто работа не утверждается. Но если оппоненты проголосовали за, степень присваивается в ту же секунду. Здесь нет ВАКа и нелепых требований вроде публикаций статей в никем не читаемых сборниках. Нет тут и идиотской системы, которую в России ввели в некоторых вузах, полагая, что так делают за рубежом. Никто не проверяет никакой индекс цитируемости и прочую чепуху. Научное сообщество и так знает, кто чего стоит, кто серьезный ученый, а кто фуфло. Никакой нужды в чисто формальных критериях тут нет, во всяком случае в тех дисциплинах, о которых я могу судить. Вообще всякая отчетность сведена к минимуму.

Я имею право закрыть свой курс. Как правило, я ограничиваю количество студентов на своих занятиях двадцатью. Во время лекций здесь принято перебивать профессора вопросами, если что-то непонятно; кроме того, я очень ценю разноликость учеников. Отношения между профессорами, студентами и аспирантами здесь гораздо проще и демократичнее, чем в России. У каждого преподавателя есть office hours, так что к нему может прийти за советом любой человек. Студенты зовут меня профессор, а аспиранты — Миша. В университет попадают люди из всех стран мира, с разным бэкграундом, и это придает обсуждениям особую живость. На кафедре компаративистики, где я работаю, помимо уроженцев Америки со мной трудятся кубинка, арабка из Египта, ученый из Южной Африки, китаец, итальянка и два испанца».

«Когда мне было 20 лет, я попала в аспирантуру в Беркли (Калифорния) и скоро стала преподавать русский язык и русскую литературу. Я стала педагогом уже в Америке. Если вы хотите преподавать гуманитарные предметы в Америке, я рекомендую получать американское образование.

Я работаю в США уже 18 лет и счастлива. Мне повезло найти место, которому я во многом соответствую: это Хэмпшир-колледж (Hampshire College) в городке Амхерст, в трех часах езды от Нью-Йорка. Колледж экспериментальный, у профессуры и студентов много возможностей для маневра. Например, здесь нет оценок: о каждом студенте в конце семестра я пишу маленькое эссе. Студенты сами формулируют свои научные интересы: кто-то хочет заниматься поэзией и математикой, кто-то — химией и экономикой, кто-то — психологией и театром. Мой колледж — место для тех, у кого есть свои желания и кто может сам выбирать и решать, придумывать свою область интересов. Мне вообще кажется, что самое важное, чему мы должны учить и учиться в жизни, — это ответственность и самостоятельность, а не, скажем, русская литература 1920-х. Хотя она прекрасна.

Мой колледж ориентирован на гуманитарные науки, но также здесь важны либеральные ценности. Например, у нас учится очень много студентов, которые находятся в поиске гендерной идентичности. Здесь они чувствуют себя безопасно и спокойно. Сейчас снова много внимания уделяется расовой проблеме: это весьма резкий политический разговор, в котором студенты принимают самое активное участие. Студентов учат быть неравнодушными гражданами. Думаю, это не менее важно, чем чтение Мильтона, Вулф или Чехова.

Недавно я прочитала курс в Гарварде об истории блокадной литературы. Эту дисциплину в России пока нигде не преподают, а здесь — пожалуйста. Можно также сказать, что для того, чтобы заняться культурной историей блокады, мне нужно было уехать в Калифорнию — узнать многое помимо первичного, ленинградского текста.

Я преподаю сейчас то, что хочу: в этом семестре читаю курсы про русскую короткую прозу и возможности и невозможности литературного перевода. Весной буду преподавать современную русскую литературу и отношения русской литературы с творчеством Шекспира. Это очень редкая ситуация, большинство моих коллег должны сильнее прислушиваться к мнению, срочным нуждам студентов и институций. Зарплаты мне хватает, я снимаю жилье, вожу машину, воспитываю мать и дочь. Для этого работать нужно очень много, идея свободного времени мне давно уже не близка: днем я преподаю литературу, ночью делаю литературу. Но это единственные занятия на свете, которые меня интересуют, поэтому я очень рада, что так выпало.

Преподавание русской литературы, культуры, истории — это всегда аттракцион: никогда толком не знаешь, что тебя ждет в классе. Надо добавить, что классы у меня семинарские, а не лекционные: все зависит от того, насколько хорошо студенты подготовятся. Но поскольку студенты очень стараются поступить, а их родители зачастую платят огромные деньги, готовятся они хорошо, читают страстно. Меня несколько удивляют их предпочтения: приходят они обычно из-за Достоевского, который продолжает владеть пылкими пытливыми умами, а потом влюбляются в Гоголя, Шкловского и Хармса и делают из их текстов пьесы, мультфильмы, оперы. Мне посчастливилось работать с очень творческими и свободными студентами».

«Я преподавал в нескольких странах: вел Hauptseminar (семинары, к которым студенты готовятся самостоятельно, без помощи ассистента) во Фрайбургском университете в Германии, два месяца читал лекции в Венецианском международном университете (это консорциум, в который входят университеты десятка стран; Россию в нем представляет Европейский университет). Но мой главный преподавательский опыт был в Америке, в университете Браун, где я провел в общей сложности пять семестров. Я работал на кафедре славянских языков. Хотя мой англоязычный курс был посвящен русскому искусству XIX — начала XX века, это была cross-listed программа по истории искусства.

Моя нагрузка в вузе — два курса с двумя занятиями в неделю, внятные условия работы и четко выстроенные отношения со студентами. Ты понимаешь, что должен им дать, и знаешь, чего можешь от них требовать. Мое ощущение профессионального комфорта опирается на опыт, а он поначалу был болезненный. В первый раз, когда меня пригласили преподавать за рубежом, у меня было катастрофически мало студентов — shopping period (время, когда студенты посещают пробные занятия и выбирают курсы. — Прим .ред.) я тогда фактически провалил. Я не очень понимал, что двухнедельный курс лекций в Брауновском университете — это сочетание коротких и увлекательных сюжетов, тизер будущего сериала, рассказ, в котором я должен был их убедить, что мой курс интересный и не страшный. На один из моих курсов ходил всего один студент и два профессора — и то потому, что им были интересны визуальные образы русской идентичности. Конечно, курс надо было закрыть, но я благодарен коллегам, которые дали мне возможность дочитать его. Зато теперь, мне кажется, я неплохо представляю, как обращаться с американскими студентами: с тех пор я несколько раз возвращался в Браун.

Подсознательно существовало чувство, что ты каждый день должен доказывать свое право преподавать, а судьями выступают студенты

Как ни странно, курс про русское искусство на английском языке в сумме требовал меньше времени на подготовку, чем разговорный семинар, где мы обсуждали со студентами по-русски различные темы из современной культуры и жизни нашей страны. Темы постоянно обновлялись, требовали большого количества подготовительного материала, поиска каких-то сюжетных поворотов. В общем, ты должен быть интересен — в этом отношении работа была довольно напряженной и даже нервной. Подсознательно существовало чувство, что ты каждый день должен доказывать свое право преподавать, а судьями выступают студенты. И они действительно судят преподавателей: нормой являются анонимные анкеты, которые заполняются на последнем занятии. Ты можешь прочитать их потом, уже после выставления оценок. Мне кажется, этот опыт довольно травматичен, особенно для человека из страны, где в подавляющем большинстве вузов такой практики нет и в помине.

Мне очень близка позиция американских студентов, их открытость к диалогу. Они не боятся говорить и спорить (даже если, с точки зрения профессора, уровня их подготовки недостаточно). Студент четко понимает свое право на знание. Мне трудно припомнить, чтобы в присутственные часы (office hours) кто-нибудь не воспользовался возможностью поговорить с преподавателем. Студенты уважают тебя и знают, что они заплатили за время и внимание профессора солидную сумму.

У хорошего американского студента отлично работает аппарат абсорбирования и синтезирования материала: он может по совокупности знать меньше, чем русский студент, но в нужный момент, обладая методическими навыками, которые прививаются еще в школе, взять больше и, что очень важно, внятно и убедительно оформить свое знание. Отечественный студент склонен начинать ответ от Адама и Евы, по дороге порой теряя суть, американец же начнет со слов «My argument is…» , а потом приведет доказательства своего утверждения. Это, впрочем, особенность академической риторики в целом. Не знаю, насколько ситуация в Брауне характерна для всей американской системы, но мне нравится интонация общения преподавателей со студентами здесь: своего рода старшего (сильно старшего) товарища, который со сдержанной улыбкой помогает там, где младший делает что-то неловко. Почему-то особенно это запомнилось мне в день вторжения США в Ирак, когда в самой большой аудитории университета студенты и профессора (прежде всего Института Уотсона — центра международных отношений) собрались, чтобы обсудить происходящее.

Другая особенность американской системы: она учитывает то обстоятельство, что молодой человек, какой бы семейный и культурный багаж он ни имел, нуждается в довольно продолжительном времени, чтобы понять, как работает университет и чем он там занимается. Я встречал среди студентов и девушку, которая ушла в русистику из балета, и вратаря женской хоккейной команды! Два первых года студент набирает кредиты на самых разных курсах — от спорта до обзорных лекций по истории искусства. Это время дает ему возможность адаптироваться к университету и университетскому мышлению.

Радость, которую дарит профессорское положение и которая почти не встречается у нас, — свой кабинет. Если повезет, из окон будет открываться вид на живописный зеленый кампус, который пустеет во время лекций, а в перерывах заполняется народом, перебегающим между готическими или псевдогреческими корпусами. Очень важно, что практически круглосуточно работают библиотеки, электронные базы. Одна из привычек, которые остались у меня после работы в Америке, — не закрывать дверь в рабочий кабинет, особенно если у тебя сидит студентка или студент. Этот совет дали мне коллеги, чтобы я мог избежать потенциальных неприятностей. Можно в очередной раз по русскому обычаю поглумиться над политкорректностью, но, вспоминая недавнюю педагогическую катастрофу славной московской школы, понимаешь, что открытая дверь — это своего рода символ отношений между тем, кто обладает властью и авторитетом по определению, и тем, кто от него зависит.

Известно, что чужая зарплата в американском университете — тайна. Я могу предположить, что как временный работник я получал несколько меньше постоянного сотрудника того же уровня, но это все равно достойная сумма, которая позволяет не экономить на питании ради покупки книги; позволяет съездить в соседний город, посмотреть музей. Правда, надо понимать, что многое зависит от исходных условий, на которых тебя приглашают: университеты считают деньги и стремятся экономить на преподавателях низшего звена, нанимая молодых на отдельные курсы, а не на ставки. Но если ты задумаешься о жизни постоянного преподавателя, то поймешь, что даже высокая стабильная зарплата tenured professor не освобождает от размышлений о медицинской страховке, пенсии или стоимости образования для детей. Это довольно жесткая жизнь. Не случайно там говорят, что, если хочешь жить интересно, — работай в университете, зажиточно — иди в юристы».

«Я получил историческое образование в Томском государственном университете, а после поступил в аспирантуру. Поскольку тема моего исследования требовала проработки большого количества литературы на английском языке (большинство работ по теме были написаны американскими исследователями), я искал различные стажировки в США и/или Западной Европе. Мне повезло с Центрально-Европейским Университетом в Будапеште, там я был принят на магистерскую программу. По моим ощущениям, из серьезных вузов в Европе ЦЕУ лояльнее других относится к российским дипломам.

Год учебы в ЦЕУ стал во-многом поворотным для меня. Я понял, как устроено образование, что такое эссе, семинары, критическое отношение к идеям. Мне очень хотелось продолжить изучать выбранную тему на уровне докторской и в западной академической среде. Отчасти это было связано и с тем, что тема моего исследования, «Теория заговора», слишком негативно и искаженно воспринималась в среде российских ученых. Много времени уходило и по-прежнему уходит на то, чтобы объяснить, чем я занимаюсь, коллегам из России. В результате я начал искать докторскую программу и нашел ее в Великобритании, в Манчестере. Уже работая над докторской, я начал вести семинары по истории России и знакомиться с процессом преподавания в британском вузе.

Это был первый опыт преподавания за границей, который показал мне одну вещь: надо вкладывать куда больше усилий, чтобы объяснить какие-то вещи ребятам, по объективным причинам пока не имеющим представления о российском обществе. К тому же структура школьных курсов по русской истории здесь иногда довольно странная. К примеру, некоторые мои студенты в школе брали курсы по истории России с периодизацией 1861–1961 годы. Во-первых, если первая дата — отмена крепостного права и либеральные реформы Александра II — понятна, то вторая — не совсем. Во-вторых, за пределами этих хронологических рамок студент, скорее всего, не будет знать ничего, и этот материал необходимо освещать в лекционном курсе и на семинарах.

После защиты докторской я почти сразу устроился в университет города Лидса в Великобритании в качестве преподавателя русской истории, культуры и языка, где и продолжаю работать. С января 2015 года в этом учебном заведении я читаю совершенно разные курсы: от введения в русскую историю до русского фольклора и постсоветской истории России. Входят в мою нагрузку и языковые курсы, поэтому я теперь не только историк, но и филолог. Надо сказать, что из разговоров с российскими коллегами я понял, что нагрузка отличается не значительно. Конечно, в английском университете правила игры меняются реже, чем в России, где с приходом каждого нового министра образования появляются новые стандарты. Академическая работа в английском вузе начинается тогда, когда ты становишься лектором. Ты переходишь с teaching contract на teaching & research contract. Я пока преподаватель, и исследовательская часть у меня необязательная. В принципе, к такому подходу сейчас приходит и российская академическая наука.

Львиная доля времени уходит на подготовку лекционных материалов. За 50 минут необходимо не только рассказать тему лекции, но и быть увлекательным лектором: большое значение для университета имеет оценка преподавания самими студентами, которые платят деньги, а в конце курса и учебного года оценивают предложенный курс и читавшего его преподавателя. Потом часть этой информации становится доступна всем новым абитуриентам, то есть оценка той или иной кафедры напрямую влияет на количество новых студентов и популярность университета.

Поскольку кафедра русистики в моем вузе очень маленькая, то у меня с нашими студентами устанавливаются профессионально-дружеские отношения. Многие студенты, которые выбрали изучение русского языка и культуры, после стажировки в Москве становятся большими любителями своего предмета, что, в свою очередь, ценно для кафедры. Мы помогаем им организовывать различные мероприятия и поддерживаем их инициативы (приглашаем известных ученых, писателей, организовываем стажировки). После окончания вуза многие студенты становятся нашими друзьями. Мои коллеги поддерживают отношения с выпускниками 80-х и начала 90-х годов!

Академическая жизнь в моем университете устроена так, что вся переписка с коллегами и студентами проходит в электронном виде, поэтому почту приходится проверять даже в выходные. В день я получаю в среднем 40 писем. Если учитывать переписку по исследованиям и монографиям, то количество писем приближается к сотне в день. Отвечать на все сообщения обязательно (это часть профессионального этикета), и начинать ответ надо всегда стандартной фразой: «Спасибо за ваше сообщение». Обязательная часть карьерного роста — административные обязанности: организация исследовательского процесса или экзаменов. Если преподаватель — успешный администратор, то часто он получает еще больше подобной нагрузки, и это напрямую влияет на количество времени, отведенного на исследования. Для многих отличных ученых это, конечно, несет негативные последствия.

Мои коллеги выявили одно интересное правило. Какое-то время назад поощрялось быть мультидисциплинарным специалистом, поэтому существование таких дисциплин и степеней, как русистика/славистика, было органичным. Теперь при получении степени лучше всего, чтобы она была в какой-то более четкой и консервативной дисциплине — социологии, политологии, истории. Из общения с молодыми коллегами, которые ищут работу, сейчас видно, что работодатель часто требует четкого знания методологии той или иной дисциплины, поэтому на интервью можно часто проиграть другим конкурентам, которые пришли из этих областей знания».

«Я десять лет преподавал в Смольном колледже свободных искусств и наук (который теперь стал факультетом свободных искусств и наук СПбГУ) и немного в питерском филиале Высшей школы экономики. Уезжать я не планировал, но ректор СПбГУ Николай Кропачев со скандалом уволил меня с факультета и уничтожил ставку преподавателя по правам человека как ненужную, хотя студенты (не преподаватели, правда) выступили в мою поддержку.

Меня пригласили в Нью-Йорк как преподавателя, уволенного по политическим мотивам, и приняли в рамках гранта Института международного образования по программе «Ученые в беде». Уже второй год я работаю в Институте Гарримана Колумбийского университета и, видимо, буду продолжать преподавать в Америке, потому что никаких предложений и перспектив в современной России для себя не вижу.

Американские студенты всегда требуют очень точного, детального объяснения, чего именно от них ждут: например, жанр итоговой работы, требования к ней, принципы оценки и прочее. Надо сказать, что даже с опытом работы в Смольном я иногда терялся в этих деталях, что приводило к некоторому непониманию. Но в целом, конечно, ощущение полнейшей защищенности в отношении того, что и как ты говоришь, — это бесценно. На лекциях можно выступать с любой позицией, рассматривать любую точку зрения, высказывать любые сомнения, критиковать систему защиты прав человека, режим американской демократии или путинской России — никто и ни в каком случае не вмешается в мою работу. То же самое делают и мои студенты. Открытый диалог — наиболее важное отличие нынешней американской системы образования от российской.

В российском образовании в подавляющем большинстве случаев существует или цензура, или самоцензура. Моя история в СПбГУ именно про то, что я отказался играть по правилам, которые навязывал ректорат, да и российская власть в целом: ты можешь критиковать ее вечерами на кухне. Любая публичная активность, любое публичное несогласие с мнением университетского начальства квалифицируются как бунт и должны быть подавлены. Сейчас в американском вузе я искренне отдыхаю от этой бесконечной войны, которая отнимала у меня массу сил, энергии и нервов и в итоге лишила меня рабочего места в России.

Что касается условий работы, то в Колумбийском университете рай для исследователя и преподавателя. Поскольку я все-таки приглашенный преподаватель, а не постоянный, уверен, тут есть много подводных камней, но мне пока что достаются самые лакомые куски академической жизни. Например, в библиотеке можно просто заказать любую книгу, а если ее нет, ее привезут из любой точки США за несколько дней. Чуть дольше нужно ждать архивных данных или старых журналов, но и они приходят достаточно оперативно, и с ними можно вдоволь работать.

«Ученые разговоры тут происходят в строго отведенных для этого местах и в определенное время»

Коллеги в целом относятся совершенно по-дружески, но, как мне кажется, в Америке дружеские связи появляются каким-то другим путем, потому что вполне можно работать с людьми довольно долгое время, за соседними столами, но все общение будет сведено к приветствиям. Привычный к дружеским посиделкам с коллегами после работы или на работе в России, я довольно сильно по этому скучаю. Ученые разговоры тут происходят в строго отведенных для этого местах и в определенное время. Попытки обсудить какие-то рабочие вопросы со случайно встреченным на улице директором Института Гарримана были восприняты с дружеским недоумением.

В университетской жизни тут действуют строгие профессиональные границы, которые не позволяют работе выходить за пределы рабочего времени и пространства. Особая примета, видимо, именно больших университетов — отсутствие разговоров за обедом, как это бывает в маленьких колледжах. Чтобы встретиться с преподавателем и обсудить с ним интересующую тебя проблему, нужно договариваться за месяц, и это будет называться «пообедать вместе». Нечасто встречаешь коллег и на рабочем месте: никакой нормальный университет не требует постоянного присутствия. Есть обязательное требование, чтобы преподаватель был доступен для студентов не менее двух часов в неделю на курс, чтобы студенты знали, когда и как они могут с ним встретиться. Остальное время — твое, и никому в голову не придет контролировать, где и как ты проводишь свое время. Посещать вуз надо, чтобы читать лекции, сдавать статьи, главы монографий и прочее.

Зарплата, конечно, в моем случае умеренная, но и ее вполне хватает, чтобы жить в Нью-Йорке, снимать квартиру на Манхэттене, где самое дорогое жилье, и жить вместе с супругой и двумя сыновьями. У меня, правда, нет машины, то есть по сути она не очень здесь нужна, транспорт работает вполне сносно, но вот поездка по магазинам и покупка продуктов обретают характер экспедиции. Самая серьезная проблема жизни в Америке, на мой взгляд, — это дорогая и сложноустроенная система здравоохранения, которая к тому же переживает какие-то реформы, что явно отражается на качестве и скорости работы. Вторая проблема — это садики и школы, в основном по финансовым причинам, поскольку в Нью-Йорке хорошо быть либо очень бедным (тогда садики и школы — это проблема не твоя, а государства), либо богатым, и тогда все это легко оплатить. Большинству горожан довольно трудно выискивать и место в детском саду, и в хорошей школе».