Искусство строить: Сергей Кавтарадзе о том, как понимать и изучать архитектуру

Историк архитектуры Сергей Кавтарадзе в 2016 году стал лауреатом премии «Просветитель» в номинации «Гуманитарные науки». Его «Анатомия архитектуры. Семь книг о логике, форме и смысле» — это не просто научно-популярное издание, но и хороший учебник для всех, кто хочет понимать архитектуру как вид искусства. О книге и о том, как учить новое поколение архитекторов, специально для «Теорий и практик» с автором поговорила искусствовед Гузель Файзрахманова.

*Интервью состоялось в рамках Зимнего книжного фестиваля, который прошел в центре современной культуры «Смена» 10–11 декабря.

«Анатомия архитектуры. Семь книг о логике, форме и смысле»

— Во вступлении к своей книге вы пишете, что это издание — научно-популярное. Но кажется, что это скорее прекрасный учебник по истории архитектуры для студентов-архитекторов. Можно ли рекомендовать книгу в качестве учебника?

— Я надеюсь, что можно. По крайней мере, я работал над книгой, подразумевая такую возможность. Впрочем, может быть, когда дело касается ордера, студентам-архитекторам стоит сразу обратиться к более специальной литературе. Но, в принципе, учащимся художественных вузов и будущим историкам искусств необходимы вводные курсы. Например, у нас в МГУ был курс (наверное, есть и сейчас) «Введение в специальность». Лекции блестяще читал профессор Виктор Николаевич Гращенков, плюс были семинарские занятия «описание и анализ памятников». А также были обязательные книги, прежде всего «Введение в историческое изучение искусства» Бориса Робертовича Виппера и «Основные понятия истории искусств» Генриха Вельфлина.

Необходимо, чтобы начинающие обучение получали в своей голове какую-то первоначальную сетку координат: что когда было, на что смотреть и так далее. Соответственно, и я старался так написать, чтобы это была своего рода матрица с «ячейками» для последующего заполнения. Естественно, не устаю это повторять, я хотел бы, чтобы все понимали, что ни в коем случае нельзя останавливаться на этой книге, это только первый шаг.

Вторая сторона — мое глубокое убеждение, что научно-популярная книга не должна быть книгой упрощающей. Здесь можно привести пример Стивена Хокинга, который сложнейшие вещи понятно объяснил в своей «Краткой истории времени». Соответственно, и я о каких-то непростых вещах (платонизм, деконструктивизм и так далее), насколько сам их понимаю, постарался внятным языком рассказать. Потому что сложные вещи — это и есть самое интересное, если вы выбросите из книги темы сложные — то тогда будет незачем ее читать.

— Почему «книг» именно семь?

— Боюсь, ответ будет простым: выбор родился в процессе. Когда я начал писать книгу, я совершенно точно знал, про что будут первые три главы, а в процессе работы приходит понимание того, о чем надо говорить. Начинаешь писать еще и еще… Так получилось семь глав. Можно сказать, в шутку, в подражание Витрувию и Палладио, я назвал главы «книгами». Я себя вровень с великими, конечно, не ставлю, но тем не менее эта форма особая и удобная, потому что глава — это часть книги, а здесь можно было писать каждую часть отдельно: начал тему, закончил тему. Так оно и получилось. Если бы они назывались главами, все выглядело бы совершенно иначе. У меня ведь седьмая книга занимает половину всего объема текста — в ней я описываю историю западноевропейской архитектуры.

— Отличительной особенностью книги является присутствие в ней не только архитектурных, но и философских концепций, которые объясняют, например, формообразование и прочие аспекты проектирования. В других книгах по истории архитектуры философия практически выпадает.

— У меня не было специальной задачи показать, что философия как наука, как знание, влияет на архитектуру. Это неизбежная вещь — когда вы говорите о том, что называется эстетикой, соответственно, вы говорите о философии. Архитектура существует не сама по себе, телесно она расположена в физическом мире, но ее образная ипостась существует в мире образов, в ментальном пространстве, формируемом коллективно, по-разному в разные эпохи. А говорить об этом пространстве, чтобы потом показать, как именно архитектура его отражает, удобно в том числе в терминах философии. Отсюда разговор о философии прежде всего и возникает.

Барбаро, например, был тончайший знаток Аристотеля, писал труды об этом — но это особый случай, а так, по большому счету, в эпоху Ренессанса архитекторы не думали каждый день о том, что, скажем, Платон и Аристотель говорили по тому или иному поводу. Образ мира, который в то время возник, лучше всего описывается Платоном, поэтому, чтобы понять, почему архитектура выглядит так, а не иначе, почему средневековая архитектура такова, а архитектура Ренессанса на нее совершенно не похожа, нужно обратиться к Платону и его модели Универсума. Или, как в случае с Барбаро: именно потому, что в Падуанском университете изучали Аристотеля как минимум не меньше, чем Платона, его эстетические предпочтения как заказчика архитектурных произведений отличались от тех, что были приняты в Тоскане.

«Если вы выбросите из книги сложные темы, то будет незачем ее читать»

— Если судить по ситуации, которая сложилась у нас в Казани, складывается впечатление, что архитектура — это одно из направлений современной строительной индустрии, а не один из видов искусства.

— Я бы сказал, что сегодня все-таки иная ситуация. Начав в 1980-х работать в НИИ теории и истории архитектуры, я еще застал эпоху настоящего доминирования строительных начальников над архитектурными. В то время архитекторам не позволяли делать почти ничего вне утвержденного канона, а ордерный декор был под строгим запретом. Как с Хрущева началась «борьба с излишествами», так и продолжалась два десятилетия спустя. И когда архитекторы говорили: «Вот, посмотрите, Рикардо Бофилл, у него же крупнопанельное домостроение, но с колоннами, позвольте и нам колонны строить, смотрите, как хорошо получается!» (что спорно, на самом деле), им отвечали: «Нет, надо экономить!»

Сегодня, на мой взгляд, другая проблема. Архитектура архитекторами же воспринимается не как искусство строить, создавать среду человеческого обитания, а как элемент дизайна. Как если бы, скажем, автор проектировал большую вазу. И наполнил бы ее не водой и цветами, а книгами (тогда это библиотека), или офисами (и тогда это административное здание). И он эту вазу огромную как придумал, так и делает — в стекле, бетоне, чем-то еще. Дело даже не в непонимании, а в отсутствии чувства, что ты занят гораздо лучшим, чем просто дизайн, что у тебя великая задача — ты среду формируешь. Причем если здание ты строишь в каком-то городе (неважно — Минск, Казань, Москва), то это часть уже существующей городской среды, и ты не вправе этот факт игнорировать.

И в Казани, к сожалению, это тоже можно заметить: каждый архитектор думает только о собственном творчестве. Вот он такой великий, и какая форма ему придумалась, ту он в город и ставит, благо свободного места много. Совершенно при этом не думая, как это будет корреспондироваться с тем, что уже построено, что есть ткань города как таковая, что не просто отдельно стоят этот дом, тот дом, все прошлых веков, что это кварталы, между ними улицы, площади, и что это все — единое целое, это именно организм. И в этот организм, художественный организм, вдруг вбрасывается такой, так сказать, «бриллиант», «кристалл», чуждый сложившейся ситуации. Вот в этом, мне кажется, беда. Плюс иной раз отсутствие элементарных знаний. Вот сказали человеку, что желательно украсить здание колоннами, а он не знает даже азов, хотя обязан знать, как архитектор. И вместо колонн какие-то трубы размещает. Почему он их решил именно в этом месте пришпандорить (в этом случае, простите, не скажешь иначе), а не в каком-то другом? Почему нарисовал их в каких-то варварских пропорциях? Нет ответа. Вот в этом беда, мне кажется.

Фото: © Денис Волков

— Есть ли, по вашему мнению, в истории архитектуры золотой век, когда все было гармонично и правильно?

— Боюсь, не совсем корректно так ставить вопрос. Был ли у меня лучший возраст? 17, 19 или 35 лет — когда было все лучше всего? Про здоровье можно так сказать, что оно было крепче в 17 или в 25, а потом в 26 как-то испортилось. Но в целом про человека так не скажешь. Жизнь идет, и в каждом возрасте мы хороши по-своему.

Хотя есть, конечно, чудесные примеры — скажем, итальянские города XVI века, возводившиеся практически одномоментно. Вообще, одномоментно рождающийся город — это часто хорошо и красиво, хотя иногда бывает, что плохо потом. Вот, например, Бразилиа, спроектированный Нимейером, — там все эстетически безупречно. Однако, насколько я знаю, социально это совершенно провальный проект — там все пошло не так, как ждали. Ни равенства никакого нет, ни гармонии отношений, ничего такого — так всегда бывает, когда есть какой-то проект, потому что проект всегда проще, чем жизнь. И приходится жизнь упрощать насильно, а это к добру не приводит.

— Сейчас многие члены архитектурного сообщества в России увлечены архитектурой позднего советского модернизма. Прошло время, и сейчас это все идеализируется, поэтизируется: тогда было все то, что теперь, при точечной застройке, невозможно. Как можно охарактеризовать это явление?

— Вернуться к этому довольно сложно. Есть одна попытка — мягко говоря, красноречивая — это попытка команды Посохина запроектировать в брежневском стиле в Москве в пойме в Мневниках новое здание Государственной думы. Немного с нависаниями, как в ратуше в Бостоне, со стеканием форм, как у райкомов партии 1970-х годов, в целом эта стилизация выглядела очень пугающе, она явно неудачная. Я не думаю, что тот стиль в ближайшие годы удастся вернуть. Стилизовать брежневские здания практически невозможно — достаточной временной дистанции еще нет.

Просто ими восхищаться? Надо отдать им дань уважения — безусловно, там были хорошие архитекторы. Вот, например, мы потеряли в пожаре отличное здание библиотеки ИНИОН. Стоит упомянуть постройки архитектора Леонида Павлова, сейчас его стали часто и с почтением вспоминать. Да, безусловно, это памятники и их необходимо беречь, но просто сохранять и пытаться стилизовать — большая разница. Это ведь не совсем модернизм, мы немного теряемся в терминах, это не модернизм 1920–30-х, это совсем другое.

«Сегодня архитектура воспринимается не как искусство строить, создавать среду человеческого обитания, а как элемент дизайна»

— Возвращаясь к образовательному аспекту: современного студента сложно увлечь, он не читает книги, не ходит в библиотеки, будущие архитекторы готовят рефераты по сайтам туристических компаний. Как изучать архитектуру сегодня?

— С одной стороны, не мне учить, потому что у меня была парочка попыток читать мои же лекции студентам и я столкнулся с тем же, о чем вы говорите: если люди старшего возраста — от 30 и до 130 — мотивированно ходят и слушают внимательно, то собранным в аудиторию студентам читать трудно. У меня, по крайней мере, плохо получается. Это одна сторона. С другой — у меня есть два приятных отзыва от молодых людей, окончивших МАРХИ: они сказали, что теперь, уже отучившись, читают мою книгу, чтобы добрать то, что пропустили, проспали на лекциях. А третье — ну, может быть, мы действительно уже в какой-то другой эпохе.

Я вспоминаю, как учился в МГУ на истфаке, не худшим был студентом, но и не самым прилежным. И был у нас профессор Михаил Тимофеевич Белявский, специалист по Древней Руси. Я на его лекции то ходил, то не ходил, мало что знал, и вот — экзамен. Он каждого из нас держал по часу. При этом, когда выбираешь билет, на столе лежат учебники, книги любые, карты — пожалуйста, готовься, не надо в шпаргалки подглядывать. Но потом он меня абсолютно «выжал», задал массу вопросов. Закончилось это все — тут я могу похвастаться — пятеркой, профессор отметил при этом: «Знаете вы далеко не все, но думать умеете». После такого экзамена становится понятно, насколько это интересно.

— Может быть, этим отличается подход в искусствоведческом образовании и архитектурном, в котором много еще и инженерной части? Например, наши студенты-архитекторы сложно воспринимают исторические и философские дисциплины.

— Могу поделиться еще одним воспоминанием студенческих лет: я студент-искусствовед, интересующийся архитектурой. И вот к нам на старших курсах приходит настоящий архитектор Андрей Викторович Бабуров, потом мы с ним вместе работали в НИИ. Первое, что он сделал — об этом я написал немного в книге, — принес планшет и ватман и научил простым вещам: как бумагу натянуть на планшет, смочив, как сделать рейсшину из веревочки и линейки. И он дал нам задание просто перерисовать чертежи. У меня была вилла Ротонда Палладио. И это было трудно нам, искусствоведам, без навыков черчения. У меня всегда по черчению были плохие отметки. Тем не менее, когда ты часть за частью вслед за Палладио просто повторяешь его формы, ты начинаешь гораздо лучше понимать замысел автора, и это дает результат. Просто повторить чертеж великого произведения и рассказать, что ты делал, почему здесь спираль такая и как это рассчитывается. Может быть, это кого-то и подтолкнуло бы к углубленному и заинтересованному изучению истории архитектуры.

— Хотелось бы при этом, чтобы и теоретический аспект был затронут — у выпускников институтов нет понимания, чем же они занимаются, что это за профессия такая.

— В конце концов, а что делать? Я эти времена не застал, но ведь было такое: когда человек оканчивал архитектурный вуз, аспирантуру Академии архитектуры, то поступал в мастерскую к Жолтовскому, Щусеву, Фомину или к Колли — за этими именами стояли школы, сакральное отношение к профессии, это были жрецы. Сейчас ведь тоже есть взрослые опытные архитекторы, к кому он поступит, этот студент или выпускник. И тот ему будет показывать: «Вот здесь на миллиметр правее, здесь на миллиметр левее …» — как Жолтовский учил, как надо чуть-чуть сдвинуть колонну для лучшего результата —были у него замечательные секреты. И тогда человек научится. А если его будут использовать только как простого исполнителя, не передавая профессию из рук в руки, то тогда не выйдет ничего хорошего.