Лаборатория чумы: как европейцы тестировали на Африке возможности медицины и расовую теорию

Во время колониальной «гонки за Африку» продолжительность жизни африканцев составляла примерно 20 лет, а средний возраст в Европе не превышал 40. Свою экспансию европейцы объясняли в том числе «цивилизаторской миссией», параллельно с этим разрабатывая вакцины от разных болезней. «Теории и практики» публикуют отрывок из книги историка Ниала Фергюсона «Цивилизация: чем Запад отличается от остального мира» издательства Corpus о том, как Африка оказалась лабораторией, в которой в XIX веке исследовали, возможно ли с помощью медицины продлевать жизнь, а в XX стали тестировать расовую теорию и концентрационные лагеря.

«Цивилизация: чем Запад отличается от остального мира», Ниал Фергюсон, перевод с английского Константин Бандуровский

Западная Африка не зря имела репутацию кладбища для белых. Памятник на острове Горэ 21 французскому врачу, погибшему при вспышке желтой лихорадки в 1878 году, красноречиво напоминает о риске, которому подвергались европейцы в Африке. Тропические болезни нанесли тяжелый урон французскому чиновничеству: в 1887–1912 годах в колониях погибли 135 из 984 служащих (16%). Колониальные чиновники уходили в отставку в среднем на 17 лет раньше своих коллег в метрополии. Даже в 1929 году почти треть из 16 тысяч европейцев, живших во Французской Западной Африке, проводили в больнице в среднем две недели в году. В Британской Африке дела шли не намного лучше. Смертность среди английских солдат, расквартированных в Сьерра-Леоне, была самой высокой в империи: в 30 раз выше, чем на родине, в Англии. Если бы показатели смертности оставались столь же впечатляющими, европейский колониальный проект в Африке мог погибнуть в зародыше.

Как и все умелые колонизаторы, французы вели строгий учет. В Национальном архиве в Дакаре есть детальные отчеты о каждой вспышке каждой болезни во Французской Западной Африке: Сенегал — желтая лихорадка, Гвинея — малярия, Берег Слоновой Кости — проказа. Санитарные бюллетени, санитарные нормы, санитарные миссии: кажется, здравоохранение стало для французов навязчивой идеей. Но почему бы и нет? Надо было найти способ обуздать болезни. Руперт Уильям Бойс в 1910 году заметил, что вопрос о европейском присутствии в тропиках сводится к вопросу: «Комар или человек?» «Будущее империализма, — утверждал Джон Л. Тодд, — зависит от микроскопа». Но главные успехи были сделаны не в стерильных лабораториях западных университетов и фармацевтических компаний.

[…] Исследователи тропических болезней открывали лаборатории в самых далеких африканских колониях. Одной из первых стала лаборатория в Сен-Луи, основанная в 1896 году. Там на животных испытывали вакцины: для этого врачи заразили 82 кошек дизентерией и 11 собак — столбняком. В других лабораториях изучали холеру, малярию, бешенство и оспу. Эти попытки были основаны на новаторских работах Луи Пастера, разработавшего микробную теорию в 50–60-х годах XIX века. Империя вдохновила целое поколение европейских врачей-новаторов. В Александрии в 1884 году немец Роберт Кох (ранее выделивший возбудителей сибирской язвы и туберкулеза) обнаружил бактерию Vibrio cholerae, сгубившую годом ранее Луи Тюилье, французского конкурента Коха. В 1894 году после вспышки бубонной чумы в Гонконге француз Александр Йерсен открыл ее возбудителя. Рональд Росс из Индийской медицинской службы первым объяснил (1898) этиологию малярии и роль комаров в ее передаче (Росс и сам страдал от этой болезни). Трое голландцев, работавших на Яве — Христиан Эйкман, Адольф Вордерман и Герри Грийнс, — установили, что причина бери-бери — нехватка в очищенном рисе витамина В1. Итальянец Альдо Кастеллани, занимавшийся исследованиями в Уганде, обнаружил трипаносом — переносимых мухой цеце одноклеточных, вызывающих сонную болезнь. Группе Жана Легре в Институте им. Пастера в Дакаре удалось выделить вирус желтой лихорадки и разработать вакцину, которую можно было вводить без помощи стерилизованных игл и шприцев. Позднее эти же ученые создали накожную вакцину «Дакар» (Пельтье — Дюрье). Она обеспечила защиту и от оспы. Эти и другие успехи, отмеченные в период с 80-х годов XIX века до 20-х годов XX века, оказались крайне важны для сохранения жизни европейцев и, следовательно, для колониального проекта. Африка и Азия стали для западных врачей гигантскими лабораториями. И чем успешнее шли исследования, чем больше было найдено таких лекарств, как хинин, противомалярийные свойства которого открыли в Перу, тем дальше расширялись западные империи, а с ними и важнейшее благо — долгая жизнь. […]

Железные дороги помогли европейцам завладеть внутренними районами Африки. Кроме своего владычества, они распространяли не только торговлю каучуком и арахисом, но и западную медицину: в отсутствие прогресса здравоохранения железные дороги лишь способствовали бы распространению эпидемий. Должны были появиться «врачи без границ» XIX века. Эти обстоятельства нередко упускали из вида те, кто, подобно Ганди, утверждал, что у европейских империй не было никаких положительных черт.

За смещением туземных правителей следовали попытки развенчать и местные суеверия. Деревня Джаждак сейчас известна тем, что в ней живет не менее трех целителей, один из которых — пожилая женщина по имени Хан Диоп. Люди приходят издалека, чтобы посоветоваться с ней: Хан Диоп умеет вылечить буквально все, от астмы до любовной зависимости, с помощью трав и прорицаний (она заверила меня в этом во время моего приезда в 2010 году). Медицина этого рода, существовавшая в Африке сотни, если не тысячи лет, — одна из причин того, что продолжительность жизни в Африке все еще значительно ниже, чем на Западе. Травы и заклинания не особенно помогают от большинства тропических болезней.

В 1897 году французские колониальные власти запретили деятельность знахарей. Семь лет спустя они пошли дальше и подготовили план создания Туземной медицинской службы (Assistance Médicale Indigène) — первой в Африке службы здравоохранения. Французы не только распространили собственную систему здравоохранения на всю Французскую Западную Африку. В феврале 1905 года Рум приказал организовать бесплатную медицинскую помощь для местного населения, какой не было и в самой Франции. Благодаря сети здравпунктов современная медицина должна была стать достоянием всех африканцев во французских колониях. Выступая в Национальном собрании в 1884 году, премьер-министр Жюль Ферри заявил:

Господа, мы должны… сказать открыто, что высшие расы имеют больше прав, чем низшие… потому что у них есть обязанности… приобщать низшие расы к цивилизации… Господа, из истории… мы знаем, что эти обязанности нередко понимались неправильно, и, конечно, когда испанские солдаты и путешественники принесли рабство в Центральную Америку, они не выполнили обязанности, которые накладывала на них принадлежность к высшей расе… Но в наше время, я настаиваю, европейские нации оправдывают себя, выполняя с великодушием, с великолепием и искренностью эту высшую цивилизаторскую обязанность.

Французский стиль очень отличался от «косвенного правления», одобряемого в английских колониях в Африке. По словам Робера Делавиньета, опытного колониального администратора и директора Колониальной школы*,

представитель властей Республики в Дакаре, член масонской ложи и радикальной социалистической партии, попав в Африку, станет деспотом и будет прибегать к жестким методам, чтобы вести туземцев по пути прогресса… Многие из наших администраторов желают обращаться с феодалами [африканскими вождями] так, как мы обращались с ними во время революции, то есть или сокрушить их, или использовать их в наших целях. У британских администраторов было больше симпатии к феодалам. То была аристократия, уважающая аристократию.

© HARTMANN, Robert / The British Library

С точки зрения генерал-губернатора Французской Западной Африки (1908–1915) Амедэ Мерло-Понти, традиционные африканские институты были главным барьером между его подопечными и цивилизацией, которую он пытался привить. Племенные вожди, по мнению Мерло-Понти, были «паразитами». «Мы не относимся к феодалам серьезно, — сообщал колониальный чиновник в 20-х годах XX века. — Считаем их, в общем, нелепыми. Нельзя ожидать, что после Французской революции мы вернемся в средневековье». Делавиньет разделял этот взгляд. В революционной империи, о которой он мечтал, героями были «черные крестьяне» (так назывался его отмеченный премией роман 1931 года). По словам Мориса Мутэ, первого социалиста на посту министра по делам колоний, цель французской политики заключалась в том, чтобы «оценить применимость на заморских территориях великих принципов Декларации прав человека и гражданина».

Сейчас можно счесть подобные устремления плодами невыносимого галльского высокомерия. Но не подлежит сомнению, что в Африке, как и в других местах, западный империализм принес реальный, измеримый прогресс. В Сенегале после начала (1904) обязательного оспопрививания число случаев заболевания значительно уменьшилось, и в 1925–1958 годах выдалось лишь 4 года, когда оспой болело более 400 человек. Малярию обуздали систематическим осушением болот — мест размножения комаров — и изоляцией больных, а также бесплатной раздачей хинина. Кроме того, эпидемии желтой лихорадки в Сенегале стали происходить реже после распространения эффективной вакцины. […]

Заметим, что «драка за Африку» означала также борьбу за научные знания, которые были в равной мере результатом конкуренции и сотрудничества и несли бесспорную выгоду как европейцам, так и африканцам. Бактериолог, рискующий жизнью, чтобы найти средство от смертельного заболевания, был таким же храбрым героем империи, как солдат и первопроходец. Теперь у каждой европейской страны с серьезными имперскими амбициями имелся собственный институт тропических болезней. Институт им. Пастера в Париже, открытый в 1887 году, стал примером для Школ тропической медицины в Лондоне и Ливерпуле (1899) и Института морских и тропических болезней в Гамбурге (1901).

Но есть предел всему. К 1914 году в сельских здравпунктах Сенегала работало менее 100 врачей. К 1946 году во всей Французской Западной Африке действовало всего 152 здравпункта. Пункту в Стэнли-Пуле (позднее — Браззавиль) во Французском Конго, предназначенном для обслуживания 80 тысяч человек, ежегодно выделяли лишь 200 франков. В 1927 году там побывал писатель Андре Жид. Ему рассказали, что если «у медицинской службы просят лекарства, она не присылает (да и то после огромной задержки) ничего, кроме йода, сульфата натрия и борной кислоты». Эта «удручающая нужда» позволила «болезням, которые можно легко обуздать… закрепиться и даже развить успех». Частично это зависело от экономических реалий. Самой Франции было еще очень далеко до полноценной системы здравоохранения. Просто не хватало ресурсов, чтобы прислать врачей и вакцины в далекие деревни Сенегала или Конго. Однако то был и вопрос приоритетов. Западные научно-исследовательские институты охотнее занимались изучением болезней, досаждавших в первую очередь европейцам (например, малярии и желтой лихорадки), а не холеры и сонной болезни, от которых погибало множество африканцев.

Изначально французская «цивилизаторская миссия» основывалась на революционной идее универсального гражданства. Но когда колониальная империя расширилась, эту идею оставили. Теоретически любой западноафриканский sujet [подданный] мог стать citoyen [гражданином], но на практике гражданство могли получить немногие («дисквалифицировали», например, тех, кто практиковал многобрачие). В 1936 году из 15 миллионов жителей Французской Западной Африки вне 4 прибрежных коммун гражданами были лишь 2136 человек. Стала нормой сегрегация по месту жительства (например, отделение европейского Плато от африканской Медины в Дакаре), потому что африканцы «распространяли инфекционные болезни». Образование также было доступно лишь крошечной «промежуточной» элите. Прежде французы поощряли расовую ассимиляцию. Теперь сегрегацию рекомендовала медицина. Это согласовалось с господствующим представлением: «ассоциация» реалистичнее ассимиляции по причине, как выразился теоретик колониализма Луи Виньон, «несовместимости принципов 1789 года с консерватизмом неевропейского населения».

Бой с тропическими болезнями шел не только в лабораториях, но и в африканских городах и деревнях. Когда в Сенегале вспыхнула эпидемия бубонной чумы, французские власти действовали беспощадно. Дома зараженных сожгли, их владельцев согнали в карантин, а трупы в нарушение мусульманских традиций закопали, залив креозотом или засыпав известью. Африканцы чувствовали себя скорее жертвами, чем спасенными. В Дакаре прошли массовые манифестации, бунты и первая в истории Сенегала всеобщая забастовка.

Для того, чтобы остановить эпидемию, медицина требовала жестких мер. Однако наука того времени оправдывала и просто жестокое обращение с африканцами. Для евгеники они были низшей расой. И нигде эта псевдонаука, единокровная сестра-мутант бактериологии, не оказала влияния пагубнее, чем в Германской империи.

В начале XX века Германия находилась в авангарде западной цивилизации. Немецким профессорам доставалась львиная доля Нобелевских премий: 33% лауреатов в 1901–1910 годах, 29% — в следующее десятилетие. Немецкие университеты лидировали в исследованиях в области химии и биохимии. Честолюбивые аспиранты съезжались со всей Европы в Гет- тинген, Гейдельберг и Тюбинген и трепетали перед титанами немецкой науки. После Пастера главным авторитетом в бактериологии стал Роберт Кох. Другой немец, Эмиль фон Беринг, стал одним из создателей противостолбнячной и противодифтерийной вакцин (за которые получил Нобелевскую премию и Железный крест). Фриц Шаудин и Эрих Гофман открыли бледную спирохету — возбудителя сифилиса, а Пауль Эрлих совместно с другим немецким ученым синтезировал сальварсан, первый эффективный препарат от этой болезни.

Триумф знания имел и темную сторону. За фасадом науки скрывалась и псевдонаука. Ее приверженцы утверждали, что люди не являются единым полиморфным видом, а якобы делятся на неравнозначные сорта: от арийской «расы господ» до негроидов, не достойных называться Homo sapiens. Где было удобнее всего проверить эти выкладки, как не в недавно приобретенных колониях? Африка снова стала лабораторией — на сей раз для расовой биологии.

Фрэнсис Гальтон

У каждой европейской державы были свои приемы борьбы за Африку. Французы положились на железные дороги и здравоохранение. Англичане не только добывали золото, но и строили школы при миссиях. Бельгийцы превратили Конго в рабовладельческое государство. Португальцы почти ни во что не вмешивались. Немцы опоздали на этот пир. Для них колонизация Африки стала гигантским экспериментом, затеянным, кроме прочего, чтобы проверить на практике расовую теорию. Конечно, у колонизаторов и прежде имелось представление о собственном естественном превосходстве. Согласно теоретикам социал-дарвинизма, африканцы в биологическом отношении были низшей расой, досадным препятствием для освоения Черного континента белыми «арийцами». Но никто не применял эту теорию на практике решительнее, чем немцы в Юго-Западной Африке, нынешней Намибии.

Немцы предъявили претензии на эти суровые берега в 1884 году. Год спустя Эрнста Геринга (отца Германа Геринга) назначили рейхскомиссаром (губернатором) Юго-Западной Африки. К 1898 году, когда губернатором стал Теодор Лейтвейн, намерения Германии стали ясны: экспроприировать земли у местных народов гереро и нама и расселить там немецких крестьян. Эту политику открыто защищал Пауль Рорбах в книге «Германская колониальная экономика» (1907). В то время германский проект казался в той же мере научно обоснованным, как и война европейцев против тропических болезней.

В 1851 году Фрэнсис Гальтон, двоюродный брат Чарльза Дарвина, посетил Юго-Западную Африку, пустынную и все-таки прекрасную, по поручению Королевского географического общества. После возвращения в Лондон Гальтон сообщил, что достаточно узнал «о диких расах, чтобы иметь материал для размышлений на всю оставшуюся жизнь». Наблюдения Гальтона за гереро и нама позднее повлияли на ход его мыслей об эволюции человека. Антропометрические исследования Гальтона наследственности у людей заложили основы дисциплины, которую он назвал евгеникой — селекции ради улучшения человеческого генофонда*. Здесь увидели окончательное решение проблем здравоохранения: раса сверхлюдей, не поддающихся болезнетворным микроорганизмам. Важно отметить, что сто лет назад исследования, подобные гальтоновским, были передовыми. Расизм не считался реакционной идеологией, и люди, не имевшие научной подготовки, принимали его примерно с тем же с энтузиазмом, как сейчас принимают теорию искусственного глобального потепления. Лишь во второй половине XX века евгеника и связанная с ней «расовая гигиена» были наконец дискредитированы благодаря открытию того, что генетические отличия между расами ничтожно малы, а вариации в пределах рас очень значительны.

© Kingsley, Mary Henrietta / The British Library

Сто лет назад на Западе едва ли сомневались (белые, конечно), что белые превосходят чернокожих. Расовая теория оправдывала вопиющее неравенство того типа, который позднее институциализировали на американском Юге в виде сегрегации и в Южной Африке в виде апартеида. В Германской Юго-Западной Африке чернокожим запрещали ездить верхом, они должны были приветствовать белых, не могли ходить по тротуарам, пользоваться велосипедами или пойти в библиотеку. В зачаточных колониальных судах показания немца приравнивались к показаниям 7 африканцев. Поселенцев за такие преступления, как убийство и изнасилование, штрафовали, а африканцев без церемоний вешали. Некий миссионер отмечал, что «средний немец смотрит на местных жителей свысока, словно те находятся на том же уровне, что высшие приматы (любимое слово для обозначения аборигена — ‘бабуин’), и обращается с ними, как с животными». Англичане и французы в XIX веке сочли необходимым отменить рабовладение в своих колониях. Немцы — нет.

Но существовала одна проблема. Гереро и нама вовсе не были похожи на детей, какими их описывали расовые теоретики. Гереро были суровыми скотоводами, умудрявшимися выживать на скудных землях между пустынями Намиб и Калахари, а нама — налетчиками, не уступавшими бурам в верховой езде и меткости. Близко познакомившись в Южной Африке с голландцами и англичанами, гереро понимали, каковы цели немцев. Экономическое положение гереро на рубеже веков было подорвано вспышкой чумы рогатого скота, и продажа земель немецким колонистам шла полным ходом. Напряженными были и отношения гереро с немецкими торговцами, не особенно разборчивыми в методах взыскания долгов. Однако африканцы не снесли открытого грабежа, особенно после ряда вопиющих актов насилия, включая убийство (и покушение на изнасилование) немецким поселенцем невестки одного из вождей.

Подделка молодым окружным чиновником, лейтенантом Цюрном, подписей старейшин гереро на документах, устанавливающих новые границы резервации, стала последней каплей. 12 января 1904 года гереро во главе с вождем Самуэлем Магареро восстали. Они перебили в окрестностях Окаханджа всех здоровых мужчин-колонистов, которых нашли, однако пощадили женщин и детей. Погибло более 100 немцев. В ответ кайзер Вильгельм II послал генерала Лотара фон Трота с инструкциями «восстановить порядок… любыми необходимыми средствами». Генерал выбрал самые грязные.

Немецкие теоретики колонизации, говорившие о нужде в «полном истреблении» «злых, невосприимчивых к культуре и хищных» аборигенов, пошли гораздо дальше своих французских или английских коллег. Фон Трота последовал совету. Он решил прибегнуть к «абсолютному террору» и «утопить бунтующие племена в реках крови». В своем леденящем душу ультиматуме фон Трота на ломаном гереро пояснил, что на практике означала немецкая расовая теория:

Я — великий генерал немцев. Я обращаюсь к вам, гереро, тем гереро, которые больше не под немцами [то есть больше не являются немецкими подданными]… Вы, гереро, должны теперь оставить эту землю — она принадлежит немцам. Если вы не сделаете этого, я уничтожу вас при помощи Groot Rohr [больших пушек]. Любой на немецкой земле будет убит из ружья. Я не буду брать в плен женщин или больных, а прогоню их вслед за их вождями или убью их из ружья. Вот мои слова народу гереро. Великий генерал могущественного немецкого кайзера Трота.

Битва при Ватерберге 11 августа 1904 не была битвой: то была бойня. Гереро стояли большим лагерем. Заметив немецкие колонны, они ждали переговоров. Вместо этого фон Трота окружил их. Начался артиллерийский обстрел. Мужчин, женщин и детей косили пулеметы Максима. Как фон Трота, по-видимому, и планировал, оставшиеся в живых гереро бежали в пустыню Омахеке (по словам генерала — «навстречу своей гибели»). Колодцы на краю пустыни были взяты под усиленную охрану. Согласно донесению из Юго-Западной Африки, «безводная Омахеке должна довершить начатое германским оружием — истребление гереро». Фон Трота выразился столь же откровенно: «Я полагаю, что этот народ… должен быть уничтожен».

Немцы полагались не только на пустыню. Гереро, не участвовавших в восстании, выследило шутцтруппе, колониальное ополчение, девиз которого звучал так: «гнать их, вешать, расстреливать, пока все не сгинут». Африканцев, которых не убили на месте (главным образом женщин и детей), согнали в 5 концентрационных лагерей. Позднее к ним присоединились нама. Они совершили ошибку, примкнув к антинемецкому восстанию, и еще большую ошибку, поверив обещаниям, что им сохранят жизнь, и сложив оружие. […] В Германской Юго-Западной Африке военные действия уже закончились, и концлагеря стали лагерями смерти. Больше прочих прославился остров Акул близ Людерица.

Лагерь был разбит в дальнем конце острова, где ветры дули сильнее. Практически лишенных жилья, одежды и пищи заключенных заставляли строить насыпь, стоя по пояс в ледяной воде. Тех, кто прерывал работу, надсмотрщики беспощадно избивали плетьми из кожи носорога. Миссионер Август Кульман посетил остров Акул в сентябре 1905 года. Он с ужасом наблюдал, как истощенной заключенной выстрелили в бедро и в руку (она умерла) лишь за то, что женщина пыталась найти воду. В сентябре 1906 года — марте 1907 года погибло 1032 из 1795 узников острова Акул. Уровень смертности составил около 80%. До восстания насчитывалось около 80 тысяч гереро, после него — 15 тысяч. Нама было 20 тысяч. В 1911 году, согласно переписи, их осталось менее 10 тысяч. Лишь нама пережили пребывание в лагере. К 1913 году на землях гереро и нама, конфискованных в соответствии с императорским указом (декабрь 1905 года), число немецких поселенцев почти утроилось и достигло 15 тысяч человек. Положение выживших гереро и нама было не лучше рабского. Их жестоко наказывали за малейшее неповиновение.

Страдания народов Юго-Западной Африки на этом не закончились. Будто не удовлетворившись почти полным истреблением гереро и нама, немцы мучили этих людей во имя «расовой гигиены». По крайней мере один врач проводил смертельные эксперименты на заключенных в Юго-Западной Африке. В 1906 году в рамках «расово-биологических исследований» было проведено 778 вскрытий трупов. Черепа отослали в Германию для дальнейшего исследования. Невероятно, но женщин-заключенных заставляли очищать эти черепа осколками стекла.

Ойген Фишер был одним из многих немецких ученых, чрезвычайно интересовавшихся новомодной областью расовых исследований. Заинтригованный рассказами о рехоботских бастерах*, метисах из Юго-Западной Африки, Фишер отправился туда на 2 месяца. Он обмерил их с головы до пят, изучал их лица. В 1913 году он опубликовал свои выкладки и разрекламировал эту работу как первую попытку приложить к изучению человека принципы передачи наследственных признаков Грегора Менделя. «Бастарды», как выразился Фишер, в расовом отношении превосходили негров, но не белых, и могли бы оказаться полезны в качестве колониальных полицейских или мелких чиновников. Но дальнейшей метизации, по мнению Фишера, нужно избегать: «Мы знаем абсолютно точно, что все без исключения европейские народы… впитавшие кровь менее ценных рас (и только слепые фанатики могут отрицать, что чернокожие, готтентоты [нама] и многие другие менее ценны [чем белые]), заплатили за это духовным [и] культурным упадком». К этому времени в Германской Юго-Западной Африке уже действовал ряд законов против смешанных браков.

В Германии такие представления разделяли далеко не все. Социалисты и католики протестовали против того, что творила в Африке их якобы цивилизованная страна. Даже теоретик колониальной экономики Пауль Рорбах осудил политику фон Трота, указывая, что Юго-Западная Африка просто не сможет обойтись без африканцев-работников. Все же остается вопрос: не была ли Юго-Западная Африка полигоном для подготовки к будущему, гораздо более масштабному геноциду? Не случилось ли (как предположил Конрад в «Сердце тьмы») так, что скорее Африка превратила европейцев в дикарей, чем европейцы принесли цивилизацию в Африку? Где было настоящее сердце тьмы? В Африке? Или у европейцев, которые использовали ее как лабораторию для псевдонауки, которая наряду с коммунистической идеологией стала самой опасной статьей экспорта западной цивилизации?

За жестокость к африканцам европейцев ждала ужасная расплата: расовая теория была слишком заразной, чтобы коснуться лишь колониальной периферии. В начале нового века она вернулась в Европу. Западной цивилизации предстояло столкнуться с самым опасным противником: с собой. […]