Принято считать, что Петр I не любил Москву и мало о ней заботился. На деле же он стремился преобразовать город, не разрушая его и регулируя мельчайшие детали быта: распоряжался, например, чтобы продавцы калачей носили белые кафтаны, и законом закреплял типы ворот и сараев. T&P публикуют отрывок главы из книги искусствоведа, номинанта премии «Просветитель» Дмитрия Швидковского «От мегалита до мегаполиса: Очерки истории архитектуры и градостроительства» — о том, как с течением времени менялась московская городская среда.
Москва: триумфы и унижения минувших веков
Историческое наследие архитектуры Москвы передает с достойными удивления достоверностью и полнотой национальное своеобразие народов России. В нашей истории художественный облик Москвы выражает особенности русского характера, возникшие в ходе веков. Столица легко отдавалась естественному течению жизни страны. Если же перемены навязывались насильно, то она сопротивлялась им с непобедимым упорством, растворяя новшества в своем обилии и сумятице.
Ни Грозный царь, ни император Петр Великий не смогли преобра зовать город по своей воле, сломить силу московских традиций. Один уехал в опричную Александрову слободу, другой основал Петербург. Больше них в изменении города преуспели больше вики. И все же вплоть до последних дней казалось, что не разо рвалась связь времен, несмотря на разрушения, смерти и строй ки, и в памяти Москвы остается зримой «вся судьба России».
Русь малют, иванов, годуновых —
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса —
Чертогона, вихря, свистопляса —
Быль царей и явь большевиков, —
Максимилиан Волошин, из стихотворения «Северо-Восток». Средневековая Москва неповторимо отличалась от западных и от восточных городов. Она равно поражала англичан времени Шекспира, прибывавших ко двору Ивана Грозного, и членов персидских посольств, приезжавших к Борису Годунову. Средневековье создало ясную радиальнокольцевую планировку Москвы, с кольцами старинных укреплений и радиусами дорог, впоследствии ставших магистралями. Соединяющие их переулки составляют грандиозную сеть, покрывающую город, — тоже важнейшая из черт, оставшихся от Средневековья. В средневековую эпоху Москва пережила влияние Ренессанса, который попал в Россию вместе с воспитанной в Риме невестой Ивана III, наследницей византийского трона Софией Палеолог.
В Москве ХV и начала ХVI века работало больше строителей, родившихся в ренессансной Италии, чем во Франции или Англии.
Московская культура соприкасалась с Ренессансом в период высокого национального подъема, когда город становился столицей великого царства. Наша архитектура не могла тогда воспринять формы итальянского искусства, но в ней возник творческий порыв возрожденческой мощи, импульсы которого на протяжении столетий ощущались в художественном облике Москвы. Церковь Вознесения в Коломенском, собор Василия Блаженного или церковь Троицы в Никитниках были построены в формах, соединявших традиции Запада, Востока и России.
ХVII век отчетливо запечатлен в памяти сегодняшнего города. Он стал в его архитектуре последним этапом развития традиций московского зодчества накануне восприятия им особенностей западного искусства Нового времени. Это столетие хочется назвать самым русским периодом в развитии архитектуры Москвы. Тогда уже стал затихать в ней византийский импульс и еще не победили европейские вкусы. Память московской архитектуры говорит о расцвете русской традиции накануне эпохи Петра Великого, о накоплении силы, необходимой для рывка вперед. […]
Кремлевские башни. Открытка. 1890-1905 годы
С восшествием на престол Екатерины II наступило в России время Просвещения в его европейской форме. По плану Николя Леграна 1775 года вместо колец укреплений в Москве появились бульвары. Кремль решено было перестроить по проекту Василия Баженова, превратив его в самый грандиозный в Европе ансамбль в духе классицизма. К счастью, это не состоялось, и древний облик сердца Москвы прожил еще полтора столетия. Классицизм был избран императрицей в качестве официального стиля городской застройки, обязательного для всей России, в том числе и для Москвы. Однако екатерининская Москва исчезла в пламени пожара 1812 года. Столица возродилась с необычайной быстротой. Возникла Москва ампирных особняков Афанасия Григорьева, Доменико Жилярди, Осипа Бове — камерных, уютных, с небольшими белыми колоннами на фоне темножелтых стен. Теперь уже в полной мере это был «город классицизма». Недаром говорится о Москве в грибоедовском «Горе от ума»: «Пожар способствовал ей много к украшенью».
В 1917 году, в момент Октябрьской революции, Москва была одним из самых красивых и необычных городов мира, поражавших путешественников и своим обличием, и образом жизни. Нам нелегко сегодня даже представить ее себе во всем тогдашнем великолепии.
Мы долго жили тем наследием, что было оставлено ХIХ столетием: читали романы, сидели на бабушкиных креслах, сохраняли бронзовые подсвечники и массивные, давно сухие чернильницы. Мысли и чувства, рожденные тем веком, привычно наполняли нас, выживая, несмотря на все перемены, и проявляя стойкость при самых жестоких ударах. Именно они позволили сохранить в Москве память о русских традициях даже в советское время.
Говорят о «сорока сороков» московских церквей. «Сорок» — это условное обозначение группы храмов (в ней могло быть и меньше, и больше четырех десятков), находившихся в ведении одного из священников, призванного следить за порядком, и именовавшихся «благочинным». И все же церквей и часовен в городе было больше тысячи. Поскольку уже три века в моде было пятиглавие и почти везде имелись колокольни, то в силуэте города поднимались многие и многие сотни вертикалей, к которым нужно прибавить еще и увенчанные двуглавыми орлами высокие башни Кремля.
«Я побывал в четырех из пяти частей света… но
Кремль был много более пышным, чем сегодня. В ХХ веке он утратил древнейшую церковь Спаса на Бору, патриарший Чудов монастырь и Вознесенский монастырь с собором, где хоронили великих княгинь и цариц, а также церковь Св. Екатерины, стоявшую неподалеку от Спасских ворот. Кстати, до революции разрешалось въехать в своем экипаже в Боровицкие ворота, а из Спасских — выехать.
Памятник героям Плевны. Открытка. 1890-1905 годы
«Кремль, заключенный в огромную зубчатую стену, откуда сотни куполов выступают, точно шеи и клювы золотых птиц, тянущихся к свету, остается в моих глазах самой красивой из всех встречающихся в действительности феерий… Ясно, что люди, привыкшие видеть так много причудливой и как бы сверхъестественной красоты, должны стремиться, чтобы продолжить ее…» — писал Эмиль Верхарн, великий бельгийский поэт, посетивший Москву в 1914 году, в очерке «Московские воспоминания».
Москва в начале ХХ века буквально утопала в зелени садов, бульваров, незастроенных холмов и заливных лугов по берегам реки. Бульварное кольцо, к счастью, сохранилось, но сегодня нам трудно представить себе, что Садовое кольцо недаром так называлось. На нем тоже кое-где были устроены бульвары, например Новинский. В большей его части сады шли по краям широкой полосой, обрамляя проезжую часть, и почти все они оказывались разными, что создавало особую живописность — они принадлежали выходившим к кольцу владениям. Не говоря уже о садах особняков Замоскворечья или арбатских переулков, нужно вспомнить, что даже сменившие небольшие домики многоэтажные доходные здания обладали своими садами с сиренью, клумбами цветов летом, а зимой — ветвями деревьев, как будто специально предназначенными для украшения инеем.
«Земля трескается ото льда, и дороги покрываются алмазными и радужными бликами, ветви… деревьев отягощены снегом и похожи на длинные хвосты белых павлинов, спускающиеся до земли…» — писал Эмиль Верхарн в своих «Московских воспоминаниях».
Еще были живы перед революцией традиции московского быта. Вспомним о многочисленных крестных ходах и колокольном звоне. Трудно описать легендарные гастрономические совершенства московской кухни: от кулебяк «на четыре угла» (в каждом — другая начинка) до сладкой, украшенной цукатами гурьевской каши, настоящий рецепт которой, по всей видимости, утерян. Нельзя не сказать о рынках, разбросанных по всему городу и создававших такие насыщенные торговые пространства, что несмотря на недавно наступившее изобилие нелегко себе представить московские рынки начала ХХ века.
«…Какой же великий торг! Широкие плетушки на санях, — все клюква, клюква, все красное. Ссыпают в щепные короба и ведра, тащат на головах… А вот и медовый ряд. Пахнет церковью, воском… Тысячи саней, рядами. Мороженые свиньи — как дрова лежат на версту… А там — гусиный, куриный, утки, глухари, тетерки… И без весов, поштучно больше…» — вспоминал Иван Сергеевич Шмелев в книге «Лето Господне».
Памятник Александру Пушкину и Страстной монастырь. Открытка. 1890-1905 годы
Москва отнюдь не была косным городом и только лишь цитаделью русской традиции. Напротив, в архитектуре древней столицы было больше, чем в императорском Петербурге, художественной свободы. Московские особняки оказывались, на мой взгляд, не в пример изысканнее петербургских, и в этом сказалось влияние театрального искусства — Художественного театра, Мамонтовской и Зиминской опер. Театральная мифология проникала в Москве в оформление особняков негоциантов, дававших деньги художникам, режиссерам и издателям журналов, посвященных современному искусству. Таких сказочно художественнонасыщенных жилищ, где царствовало искусство Серебряного века, как дом Морозовой на Спиридоновке или особняк Рябушинского на Никитской, не было в Петербурге. Даже работы первостепенных мастеров модерна — Ф. Лидваля или А. фон Гогена — в Северной столице оказывались сдержан нее, как-то суше, чем московские произведения Ф. Шехтеля.
Спустя девять лет после революции Федор Шехтель умер — то ли от голода, то ли скорее от горя. Ему невозможно было перенести гибель той архитектурной культуры великого города, которой он посвятил жизнь.
После переезда в Москву в 1918 году большевистского правительства город изменился мгновенно, чтобы уже никогда не стать таким, каким он был в благословенное начало ХХ века.
«Не угодно ли — калошная стойка. С 1903 года я живу в этом доме и вот в течение этого времени до… 1917 года не было ни одного случая — подчеркиваю красным карандашом, ни одного — чтобы из нашего парадного… пропала бы хоть одна пара калош… В марте семнадцатого года в один день пропали… все калоши… и самовар у швейцара», — писал Михаил Афанасьевич Булгаков в повести «Собачье сердце».
В двадцатые годы родились сразу две Москвы. Одна — город перенаселенных, «уплотненных», бывших «буржуазных» квартир, которые заполнили жители разоренной провинции и деревни. Здесь возник «мир» нищеты и бытового неустройства, где керосинки приходилось ставить на бюро из красного дерева, и чад готовившейся (если она была) пищи поднимался к висевшим над примусом портретам предков. Постепенно жизнь в «коммунальной квартире» превратилась в законченный тип бытовой культу ры, а сама она — в архитектурный феномен, пример деградации жилого пространства, не часто встречавшийся в мировой истории, разве что после захвата варварами античных городов.
Но существовала одновременно и другая архитектурная Москва, вписавшая не менее яркие страницы в историю зодчества, чем Афины эпохи Перикла или Виченца времени Палладио. Столица РСФСР стала общепризнанной столицей искусства авангарда. И сегодня, когда прославленные зарубежные зодчие приезжают в Москву, они в большей степени стремятся увидеть здания клубов и собственный дом Константина Мельникова, чем даже соборы и церкви Кремля. В наследии архитектуры московского авангарда ярче, чем в любом другом городе мира, отразилось освобождение чистой формы от вековых оков тектонических традиций. В нем и сегодня может сохраниться залог будущего развития строительного искусства. Особенно если нам удастся спасти хотя бы основные памятники 1920-х годов от уничтожения и перестроек, чего печальная судьба того же дома Мельникова или дома коммуны Наркомфина нам пока не обещает.
Следующее радикальное изменение образа Москвы наступило в сталинское время, когда перемены приняли характер не авангардных экспериментов, а тотального преобразования города. История архитектуры в это время оказывается еще более противоречивой, чем в предшествующий период первых послереволюционных десятилетий. Мы слишком много тогда потеряли: более четырех сотен церквей, многие монастыри — Страстной, Симонов, Новинский, тысячи особняков и почти все сады, за исключением крупнейших парков. Еще более существенным стало изменение масштаба городского пространства, особенно ярко отмеченное превращением Тверской в широкую и помпезную улицу Горького и уничтожением бульваров Садового кольца. Совершенно иным стал силуэт города, утратившего большинство вертикалей взорванных церквей и колоколен.
Всесоюзная сельскохозяйственная выставка. Павильон «Сибирь». архитектор В.А. Ершов. 1939-1940 годы
Однако сталинская архитектура Москвы была в то же время последним великим взлетом классицизма в развитии мирового зодчества. Перед нею отступают безликопарадный американский федеральный стиль и более поздние «здания с колоннами» западных постмодернистов. Советский классицизм сохранил необычайную одаренность российской художественной культуры первой половины ХХ века, и лучшие произведения Ивана Жолтовского или Георгия Гольца столь же ярко передают свою эпоху, как и произведения авангардистов. Не менее важно и то, что, несмотря на идеологический диктат власти, архитекторы Москвы 1930–1950-х годов держали высоко планку профессионализма. Генеральный план города 1935 года заложил рациональную основу столичной Москвы и долго, практически до конца советской эпохи, несмотря на создававшиеся новые планы, оставался основой пространственной структуры города ХХ века.
Более страшный удар по художественному своеобразию Москвы был нанесен хрущевской «оттепелью». Прежде всего вследствие обновления коммунистической утопии после падения «культа личности». Исторический город утонул в панельных новостройках, занявших многократно большую площадь, чем Москва начала ХХ столетия. В социальном смысле индустриальное домостроение сыграло положительную роль, преодолев ужас «коммуналок». При существовавшей в 1960-х годах концентрации населения в Москве вряд ли был выход более быстрый и дешевый. На этом фоне невероятно возрастала роль исторического центра, но еще острее вставал вопрос, как он должен измениться с приближением коммунизма, наступление которого было обещано Хрущевым в ближайшие десятилетия.
При такой нацеленности в будущее памятники прошлого не могла ожидать оптимистическая судьба. Новое в исторической Москве должно было стать прообразом грядущих победоносных перемен. И Кремль вновь подвергся варварскому вмешательству при появлении Дворца съездов. Зарядье, один из старейших районов города, было раздавлено «крупнейшей в мире» гостиницей «Россия». Лучшую часть арбатских переулков смел проспект Калинина.
Не менее опасной оказалась и номенклатурная перестройка центра города, которая не афишировалась, но заползала едва ли не во все самые уютные уголки Москвы. Это началось в тех же арбатских переулках, сначала скромно — с малоэтажных и почти неприметных зданий. С развитием брежневского режима элитные дома из светлого кирпича превратились в «башни» и стали быстро увеличиваться в числе. По своему характеру, замкнутому и неприступному, эти здания явили собой прямую противоположность обжитым коммуналкам «арбатских дворов», миф о которых создала московская поэзия Булата Окуджавы.
Столица СССР подошла к моменту распада советской империи огромным, в основном новым, за счет дальних районов, городом со все еще неплохо сохранившимся историческом центром. К этому присоединились архитектурные памятники ХХ столетия: постройки модерна, советского авангарда и сталинского классицизма — зримые воспоминания самого победоносного и гибельного века российской истории. Соединение градостроительных структур и построек древних эпох в пространстве, рожденном советской жизнью, и наиболее ярких зданий ХХ века создало новое своеобразие Москвы, неповторимое и впечатляющее. Конец советской эпохи, как вcякий рубеж огромного исторического масштаба, оставил архитекторам и всем тем, кто должен был определить дальнейшее развитие Москвы, больше вопросов, чем ответов. Сможет ли столица новой России приобрести облик западного города? Не лучше ли попытаться найти свой архитектурный путь? И едва ли не главная проблема — помогут или помешают этому подлинные следы восьми веков, которые прожила Москва?
Комментарии
Комментировать