ВАК или институт репутации: как работает экспертиза внутри академического сообщества

В этом году из состава Высшей аттестационной комиссии (ВАК) исключили сооснователя «Диссернета» Михаила Гельфанда. С помощью органа, который контролирует все диссертационные советы в России, Гельфанд и его единомышленники боролись с фальсификациями и плагиатом в научных работах (в том числе за авторством чиновников и других высокопоставленных лиц). На первый взгляд кажется, что ВАК — потенциально эффективный орган для контроля за недобросовестными учеными и борьбы с лженаукой. Однако мировая практика показывает, что верификация научных исследований более эффективна, когда децентрализована. Как контролируют производство знания в современном мире, есть ли в науке место авторитетам и возьмут ли ВАК в будущее — T&P расспросили экспертов из разных областей науки.

Про верификацию научного знания

Дмитрий Дубровский: Обсуждая способы различения научного и ненаучного, в России часто прибегают к упрощению, говоря о наличии некоего объективного знания, которое можно проверить и верифицировать. Но все обстоит гораздо сложнее, потому что граница между научным и ненаучным очень подвижна. Многие вещи, которые когда-то были признаны как достоверные, перестают быть такими — и наоборот.

Есть общее представление, что верифицировать естественно-научное и техническое знания проще, чем гуманитарное. Но я думаю ровно наоборот. В точных науках гораздо легче спрятаться за техническими сложностями, сфальсифицировать данные экспериментов. Спросив про метод, вы можете получить ответ: «Это мое ноу-хау, не скажу». Проверки тоже оказываются очень трудоемкими. Например, решение теоремы Ферма пересчитывали целый год.

Проверить гуманитарное знание гораздо проще, чем что-то из сферы ядерной физики. У нас, что называется, все под рукой — эта сфера в хорошем смысле традиционна, редко бывает, что новая информация падает с неба и полностью отличается от предыдущих наработок. Открытия в гуманитарной сфере почти всегда связаны с параллельными разработками других ученых.

Кроме этого, гуманитарное знание часто определяется и оценивается скорее как искусство, а не наука. Если в социологическом опросе можно проверить методологию, то к тексту, напоминающему художественное произведение, сложно применить оппозицию истинного и ложного. Он может быть только более или менее красивым, более или менее подкреплен аргументом, другими данными и собственными исследованиями.

Про авторитет

Михаил Гельфанд: При производстве научного знания важно мнение авторитетов. Но такая фигура возникает только в рамках института репутации, где авторитетом становится человек с безупречной биографией, как с научной, так и с этической стороны. Если же авторитет определяет административная должность, система не работает.

Дмитрий Дубровский: В России существует большая проблема с институтом репутации, а точнее, параллельно существующие репутационные поля. С одной стороны — авторитет ученых, являющихся частью международного сообщества, с другой — людей, которые нравятся государству. Первая репутация, как валюта, часто не конвертируется в реальное влияние на науку внутри страны, общемировые критерии признания не работают. Одновременно

авторитет нашей науки на Западе сильно падает, поскольку от имени государства ее представляют другие люди.

Внутренняя «официальная» («дарованная начальством») репутация редко совпадает с международным признанием, зато гарантирует постоянные заказы со стороны государства и воспроизводство той или иной научной школы вне зависимости от ее реального научного содержания.

Конечно, даже при хорошо функционирующем институте репутации возникают злоупотребления. Например, человеку, который обнаружил лекарство от цинги (обычные апельсины), сначала не поверили — это звучало не слишком научно на фоне сложных теорий про животный магнетизм и т. д. Но наука существует в рамках этих циклов постоянного переопределения границ научного и ненаучного знания. Как сказал один буддийский монах, мы все ходим по головам наших мудрецов.

Ольга Бычкова: Долгое время то, является знание научным или нет, определялось принадлежностью его производителей к научно-исследовательским институтам, университетам и т. д. Тогда считалось, что ученые — особые люди: они долго учатся, как познавать природу, получают степень, а с ней право и власть говорить об истине. Науке и технике верили полностью. Почему бы и нет, если они приносили людям полезные и удобные вещи — самолеты, автомобили, эффективные лекарства и даже отлично работающую канализацию в доме.

После Второй мировой появляются социальные течения, которые обращают внимание на то, что наука производит не только благо. В основном говорили про газовые камеры и атомные бомбы, но и медицина вызывала немало вопросов. Взять хотя бы знаменитое американское «исследование Таскиги». В 1932 году ученые из Службы общественного здравоохранения США штата Алабама набрали добровольцев, зараженных сифилисом, чтобы изучать на них все стадии заболевания. Сначала их лечили доступными на тот момент препаратами, включая ртутные мази. К 1947 году пенициллин стал стандартным методом лечения сифилиса, однако больным об этом не сообщили. Их продолжали лечить старым способом и следили, чтобы участники эксперимента не получали доступ к лекарствам в других местах. В 1972 году журналисты узнали об эксперименте и широко осветили его в СМИ. Такие истории поставили важные вопросы.

Можем ли мы верить ученым? Действительно ли они объективны в своих поисках правды и производят ли истину?

В 1960–70-е годы эти проблемы волновали как социальных активистов, так и людей внутри академии. Появились междисциплинарная область — социальные исследования науки и технологий (STS, Science and Technology Studies), в рамках которой пытались осмыслить и объяснить производство научного и инженерного знаний. Представители этого направления обратили внимание, что мы воспринимаем институт науки и самих ученых как что-то незыблемое. Например, исследователей, из-за того что они владеют множеством знаний, допускают до высказываний в сферах, в которых они напрямую не специализируются. В такой логике вполне допустимо, что доктор экономических наук рассуждает об истории или социологии, а кандидат биологических наук высказывается по философским вопросам.

STS показали, что верить ученым особо нельзя.

Попав в лабораторию или университет, мы увидим, что исследователи в белых халатах не столько познают истину или природу, как это кажется обывателю, сколько ведут вполне реальные войны за научные факты. Один из самых известных теоретиков в этой области Бруно Латур провел пару лет в лаборатории Института Салка в Калифорнии и пришел к выводу, что ученые конструируют научные факты. Все законы, которые мы полагаем объективными, на самом деле утвердились в результате войны между разными школами, которая включала борьбу за спонсоров, доверие публики и т. д. При таком подходе утверждать, что ученые производят истину и правду и являются единственными участниками подобного производства, оказывается очень проблематично.

К похожим аргументам прибегали и представители второй лиги STS, которая по иронии имела такую же аббревиатуру STS, но расшифровывалась как Science, Technology and Society. В эту группу входили как сами исследователи, обращающие внимание на социальные последствия науки и технологий (например, американский политолог Лэнгдон Виннер), так и социальные активисты, занимающиеся правами потребителей (например, известный американский активист Ральф Нейдер). Эти люди показали, что сегодня мы оказались в ситуации, когда ученые все еще производят истину, но публика верит им гораздо меньше, потому что знает, что исследователи могут скрывать отрицательные стороны своих открытий или не задумываться о них, пока не ударят по голове.

За 50 лет попыток понять, как работает наука, мы оказались перед разобранным черным ящиком и не очень знаем, что с ним делать дальше. Хотя

западные исследователи считают, что в ситуации очевидной демократизации научного знания наша задача — продумать конкретные процедуры для расширения поля экспертизы.

Если раньше все решали ученые, то сегодня к производству истины и процессу принятия решений имеют доступ намного больше людей. И наша задача — понять, каким образом организовать их участие. Как принимать решения, основываясь на научном знании до того, как среди самих ученых сформировался научный консенсус? Кого стоит допускать до принятия решений и что должно стать критерием подобного доступа?

Но решение о расширенном участии — палка о двух концах, потому что ученым нужно время, пока устаканятся дебаты внутри академического сообщества, прежде чем допускать туда кого-то еще. Раньше публика знакомилась со знанием через учебники или энциклопедии — в очищенном и рафинированном виде. Сегодня, как пишут Гарри Коллинз и Питер Эванс, общественность получила доступ к ранее закрытой сфере производства научного знания и обнаружила там драки за деньги, позиции, публикации и огромное количество противоречивой информации. Взять хотя бы климатические изменения, которые сегодня на слуху. В своих недавних работах Латур показывает, что разобраться, кто прав, часто невозможно даже для специалистов, не говоря про обывателей. Конечно, ученые этим очень недовольны, но ящик Пандоры уже открыт, его содержимое видно публике, и его вряд ли получится закрыть.

Про систему

Михаил Гельфанд: В развитых странах контроль за производством знания в основном происходит через институт репутации, научные журналы (со строгой системой рецензирования), конференции, где, услышав очевидную ерунду, люди непременно об этом скажут. Оксфорд не позволит защитить диссертацию уровня кулинарного колледжа Южной Шотландии. В тех же университетах есть этические комиссии, где рассматриваются подмены научных данных, плагиат и т. д.

Такие институты, как ВАК, — что-то вроде костыля для инвалида, которым является российская наука

(и в общем вся наша общественная жизнь). Инвалид не может ходить без костыля. Но при этом есть опасность, что, однажды оперевшись на костыль, российская наука привыкнет и будет ходить с ним всегда (хотя могла бы попробовать иначе). Детей, привыкших к велосипеду с дополнительным боковым колесиком, сложно научить ездить нормально.

У нас любят говорить: «Давайте отменим ВАК и сделаем как на Западе, где нет контрольных учреждений». Но для этого нужна гласность, прозрачность и отлаженные локальные институты. Например, в МГУ, который имеет право присуждать собственные степени, работают, причем часто на руководящих должностях, люди, которые списывали диссертации или пекли их на заказ. Кроме того, сейчас нет никакого механизма лишения степени, присужденной университетом, какие бы ужасы в ней ни обнаружились.

На мой взгляд, необходимо совершенствовать процедуры в университетах, постепенно уходя от главенства ВАК в рутинном утверждении диссертаций. Все равно это профанация: на рассмотрение одного текста у президиума уходит 15 секунд. ВАК на первое время можно оставить в качестве апелляционной инстанции для тех, кто хочет оспорить решение университета.

Виктор Вахштайн: Мы очень часто становимся заложниками простых противопоставлений. «Вот есть настоящая чистая правильная наука, единая и неделимая, которая про знание, истину, доказательство и воспроизводимость. А вот грязное социальное — институты, показатели результативности научной деятельности, советы, комиссии, президиумы, инструкции, голосования и, конечно, коррупция». Нам очень хочется верить, что чистая «наука по Попперу» должна как-то регулировать жизнедеятельность грязной «науки по Бурдье», чтобы в итоге не получалась «наука по Мединскому». Кажется, кроме науки есть еще только один институт, который с такой же легкостью раскладывается на «чистую душу» и «грязное тело», — религия. Но это отдельная тема.

Наука по Попперу и наука по Бурдье

Карл Поппер — основоположник критического реализма, предполагающего, что истина объективна, но знание должно постоянно пересматриваться. Пьер Бурдье характеризовал поле науки как сферу, где происходит борьба за монополию на авторитет. — Прим. T&P

И вот над полумертвым институциональным телом российской науки собирается консилиум публичных экспертов (которые к тому же внутри этого тела живут, то есть, по сути, представляют собой «консилиум микроорганизмов», или — если это сравнение покажется коллегам обидным — «консилиум клеток»). И обсуждают, как сделать так, чтобы тело не пыталось избавиться от разума, не погасило в себе последние очаги рассудка. Им предлагается ответить на семь вопросов:

1) Как вообще нормальные организмы остаются в сознании? Какие органы отвечают за психику в «правильных» телах? У нас для этого есть мозг, но он, похоже, спинной. Да и тот не работает. Можно ли его починить?

2) А как обстоит дело у развитых организмов? Может быть, стоит мозг децентрализовать?

3) И сделать так, чтобы мозг был у каждого отдельного органа?

4) Какую роль в удержании души в теле играет кровообращение? Вдруг все дело в нем?

5) Или в иммунитете? Как нормальные тела отличают свои клетки от всякой заразы? И если весь контроль над телом передать иммунитету, не замочит ли он половину своих собственных органов?

6) А как насчет костей? Без костей ничего не получится?

7) Может быть, тогда пальцы? Хотя, как показали недавние проблемы с «Grievance Studies», сквозь пальцы утекает слишком многое даже в нормальных телах.

Пообсуждав, консилиум приходит к единогласному мнению, что функции окончательно деградировавшего мозга надо передать другому органу — например, печени. То есть РАН. Неважно, что печень из-за цирроза отказала еще раньше и как минимум наполовину недееспособна. Значит, нужно найти здоровую половину (кстати, где она?) и вернуть ей былую функциональность.

Удивительно, насколько даже самые радикальные представители естественных наук становятся законченными социологистами, когда дело касается институтов науки.

Мы надеемся, что есть какое-то правильное институционально-физиологическое решение, которое позволит социальному телу не впасть в академическую деменцию. Хотя все, что это тело с собой делало последние десять лет, убеждает в обратном.

У каждой группы агентов есть свой орган, который они полагают наиболее прогнившим, — ВАК, Рособрнадзор или родной институт. У меня в этом плане нет институциональных надежд и политических иллюзий — есть только чистая солидарность с теми, кто все еще борется. И потому я, конечно же, подпишу любую петицию и войду в любую коалицию, которая потенциально может повлиять на эту академическую агонию. Но не как ученый, а именно как политический субъект. Потому что социология науки здесь бессильна: когда «мозг» отказывает, «душа» покидает «тело».

Дмитрий Дубровский: Если считать, что объективное знание действительно существует, достаточно создать специальный государственный орган, который будет штамповать «правильные» решения о научности и ненаучности. Этот подход хорошо иллюстрирует «Сказка о тройке» братьев Стругацких, где специальная комиссия решает, являются ли какие-то вещи сказочными или нет. Она уничтожает все, что не может понять, и верифицирует совершенно ложные гипотезы. Выход из этой ситуации, который предлагают Стругацкие, кажется мне парадоксально реалистичным. Взамен старой единой комиссии их герои стали создавать новую комиссию для каждого вопроса и кооптировать людей, которые занимались этой проблемой. Именно так наука, по Стругацким, стала двигаться вперед, победив в конкретном случае бюрократию.

ВАК, как и вся Российская академия наук (РАН), на мой взгляд, абсолютно архаичная структура, которая создана, чтобы постоянно доказывать государству, что мы, ученые, не хулиганим, а делом занимаемся. Как мне кажется, эту систему нельзя починить, можно только разогнать. Хотя я и всецело поддерживаю борьбу коллег из «Диссернета» в использовании ВАК для выявления фальсификаций, мне кажется, что отчасти эта же система их и создает.

Условно можно сказать, что есть две модели контроля за производством знания — континентальная (германская) и англосаксонская. В Германии за наукой самостоятельно следит каждая из 16 федеральных земель. В Великобритании никаких органов, похожих на Рособрнадзор, нет, зато есть контрольные институции, куда входят ректоры, которые, к примеру, занимаются рейтинговой оценкой университетов. Другими словами, государство не определяет стандарт образования, это делает само университетское сообщество.

Принципиальная разница между Россией и странами Запада заключается в том, что российское государство совершенно не доверяет ученым в оценке качества. Поразительные эксперты Рособрнадзора, которые приходят оценивать российское высшее образование, как доказало исследование Европейского университета, мало того что сами являются средними учеными, так еще и представляют, как правило, совершенно невзрачные учебные заведения.

На Западе инспектором становится уважаемый ученый из вуза со сложившейся международной репутацией; у нас — тот, кто умеет инспектировать.

Еще хуже, что многие из этих экспертов к тому же еще и «клиенты» «Диссернета». Как показало исследование, четверть экспертов Рособрнадзора использовали в своих научных работах плагиат.

В Англии аккредитационный орган работает как консультант и дает вузу 1–2 года на работу над ошибками. В России — как погромщик, задача которого — просто закрыть университет.

Литература

• Collins H.M., Evans R. (2002) The Third Wave of Science Studies: Studies of Expertise and Experience. Social Studies of Science. Vol. 32. No. 2: 235–296.

• Latour B., Woolgar S. (1979) Laboratory Life: The Social Construction of Scientific Facts. Sage.

• Latour B. (1987) Science in action. Harvard University Press.

• Latour B. (2017) Facing Gaia: Eight Lectures on the New Climatic Regime. Policy Press.

• Nader R. (1965) Unsafe at Any Speed. Grossman Publishers.

• Reverby S.M. (2009). Examining Tuskegee: The Infamous Syphilis Study and its Legacy. University of North Carolina Press.

• Winner L. (1986) The Whale and the Reactor. University of Chicago.

• Бруно Л. Где приземлиться? Опыт политической ориентации [пер. с фр. А. Шестакова ; науч. ред. О. Бычкова]. — СПб.: Издательство Европейского университета в СПб.

Читайте нас в Facebook, VK, Twitter, Instagram, Telegram (@tandp_ru) и Яндекс.Дзен.