Дальний Восток всегда являлся спорной территорией с точки зрения конкурирующих планов различных политических и национальных групп. В рамках империалистических проектов предпринимались попытки интегрировать регион в политические и экономические зоны влияния Японии и США. Большевики рассматривали Дальний Восток как плацдарм для экспорта революции в Монголию, Корею, Китай и Японию. Сторонники регионалистских (областнических) идей ставили своей целью независимость или широкую региональную автономию Сибири и Дальнего Востока. На пересечении этих сценариев и появилась ДВР, существовавшая всего два года. Публикуем отрывок из книги Ивана Саблина «Дальневосточная республика. От идеи до ликвидации», посвященный введению в историю ДВР начала XX века.

В марте и апреле 1920 года во Владивостоке и Верхнеудинске при поддержке большевиков были провозглашены два правительства, претендующие на территорию российского Дальнего Востока, а 27 апреля 1921 года Учредительное собрание Дальнего Востока, избранное в ходе всеобщих выборов, но также контролируемое большевиками, официально завершило создание Дальневосточной республики (ДВР) со столицей в Чите. Формально ДВР была демократическим государством с капиталистической экономикой. Провозглашение российского Дальнего Востока от Байкала до Тихого океана суверенным государством, на первый взгляд, не способствовало целостности постимперской России. С точки зрения некоторых современников, создание независимого переселенческого государства стало воплощением идей сибирского областничества — движения, стремившегося к правовой и экономической автономии Северной Азии.Norton H.K. The Far Eastern Republic of Siberia. London: G. Allen & Unwin Ltd, 1923. Многие, впрочем, не верили в независимость государства, правительство которого находилось под контролем большевиков, и считали ДВР аванпостом Коммунистического интернационала (Коминтерна), решительно отвергавшего национальные государства как форму политической организации и, следовательно, враждебного национализму.Коммунистический интернационал. 1919 г. 1 мая. No 1, С. 11–12, 19–20.

Однако ДВР не стала ни проявлением регионального самоопределения, ни проводницей большевистского интернационализма. Действительно, Александр Михайлович Краснощеков, уроженец Украины, который вернулся в Россию из США в 1917 году и стал главным большевистским архитектором ДВР, был сторонником региональной автономии, в то время как его соперник Борис Захарович Шумяцкий, видный сибирский большевик, относился к национальному суверенитету без особого пиетета и стремился спровоцировать серию революций в Восточной Азии. Бóльшая часть большевистского руководства региона, однако, опиралась на российский (и зачастую русский)Деление на русский и российский национализм для указанного периода весьма условно. В контексте данной монографии под русским национализмом понимается этнически эксклюзивная интерпретация политического сообщества, а под российским — имперская, инклюзивная. В источниках четкой дифференциации между словами «русский» и «российский» нет. национализм, когда на поддержку ДВР нужно было мобилизовать население, включая членов партии. Хотя распад бывшей Российской империи в ходе Гражданской войны, а также опыт политической независимости и способствовали консолидации российского Дальнего Востока как отдельного региона в рамках советского имперского образования, дальневосточный регионализм так и не достиг размаха сибирского областничества и остался укорененным в российском национализме.Сибирское областничество, впрочем, тоже было тесно связано с российским национализмом. Объясняя идеи видного областника Николая Михайловича Ядринцева своим читателям, Григорий Николаевич Потанин, другой видный областник, подчеркнул, что патриотизм по отношению к своему региону (Сибири) не противоречит патриотизму в отношении всей России, а дополняет его (Потанин Г.Н. Нужды Сибири (1908) // Потанин Г.Н. Избранное / Сост. А.П. Казаркин. Томск: Томская писательская организация, 2014. С. 112).

Поддержка большевиками российского (и, особенно, русского) национализма может показаться парадоксальной, однако он занял важное место в их риторике

Впрочем, апелляции к российскому национализму не были исключительно политическим ходом. Большевики не только использовали националистический дискурс, но и поставили в зависимость от него свою внешнюю и внутреннюю политику, что способствовало их отходу от радикального интер- и транснационализма и созданию новой версии российского имперского национализма. Особенно сильны оказались этатистские (государственнические) и оборонческие элементы националистического дискурса, получившие распространение среди значительной части населения империи в годы Первой мировой войны (1914–1918 гг.).Национализм стал одним из важнейших глобальных и имперских дискурсов в годы Первой мировой войны, а военная мобилизация — важнейшим прототипом мобилизаций в революционный и раннесоветский периоды; к ней прибегали как большевики, так и их оппоненты (Holquist P. Making War, Forg- ing Revolution: Russia’s Continuum of Crisis, 1914–1921. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002; The Empire and Nationalism at War / Еds. E. Lohr, V. Tolz, А. Semyonov, М. Von Hagen. Bloomington, IN: Slavica, 2014). Необходимость сохранения российского Дальнего Востока в составе Российского государства, советского или несоветского, а также его защиты от японского империализма стала главным лозунгом как при формировании ДВР в 1920–1921 годах, так и при ее включении в состав Российской Социалистической Федеративной Советской Республики (РСФСР) в 1922 году, после того как японцы покинули материковую часть региона. Многие местные большевики искренне поддерживали русское национальное дело, а некоторые из них относились с явным шовинизмом к крупнейшим меньшинствам региона — бурят-монголам (бурятам), украинцам, корейцам и китайцам.

Большевики были не единственными, кто претендовал на роль представителей русской (и российской) нации в регионе. Их оппоненты — забайкальский казак Григорий Михайлович Семенов, юрист Спиридон Дионисьевич Меркулов и другие руководители антибольшевистских правительств — тоже выступали в амплуа защитников русских интересов, стремясь добиться поддержки населения. Но их мнение о том, что лучше зависеть от Японии, чем быть частью антинационального Советского государства, не нашло понимания среди большинства жителей российского Дальнего Востока, многие из которых имели смутное представление о Советской России в ее первые радикальные годы, а за время интервенции стран Антанты (1918–1922 гг.) успели стать непримиримыми противниками иностранного военного присутствия.

[…]

Большевики сумели максимально ослабить как местных, так и иностранных оппонентов в регионе, обратившись к леволиберальной версии российского имперского национализма, которая получила распространение среди дальневосточной общественности в годы Первой русской революции 1905–1907 годов и достигла своего расцвета во время Февральской революции 1917 года. Леволиберальный имперский национализм, который можно определить как синтетический и амбивалентный дискурс,Brubaker R. The Manichean Myth: Rethinking the Distinction between «Civic» and «Ethnic» Nationalism // Nation and National Identity: The European Experience in Comparison / Ed. by H.-P. Kriesi, К. Armingeon, Н. Siegrist, А. Wimmer. Zurich: Rügger, 1998. Р. 55. основывающийся на включении этнических русских и нерусских бывшей империи в одно сообщество, а также как политическую программу наделения более широкими правами и возможностями маргинализированных классов, национальных меньшинств и других социальных групп, позволил большевикам привлечь на свою сторону как сторонников единства российского государства, так и тех, кто выступал за частные (партикуляристские) интересы своих групп.Хотя общее пространство русского языка играло важную роль в «воображении» этого сообщества (Anderson B. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. Rev. and extended ed. London: Verso, 1991), роль объединителя разных групп населения отводилась преобразованному имперскому государству. Подробнее об имперском национализме и самоорганизации см.: A State of Nations: Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin / Ed. by R.G. Suny, Т. Martin. Oxford: Oxford University Press, 2001 (см. русск. перевод: Государство наций. Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина / Под ред. Р.Г. Суни, Т. Мартина. М., 2011); Empire Speaks Out: Languages of Rationalization and Self-Description in the Russian Empire / Еds. I. Gerasimov, J. Kusber, А. Semyonov. Leiden: Brill, 2009. […]

Социальные и экономические компромиссы оказались недолговечными. Корейцы не получили автономии и в 1937 году подверглись насильственному переселению с Дальнего Востока. Буддисты-буряты столкнулись с религиозными преследованиями уже в 1920-е годы. Частное предпринимательство было заключено в жесткие рамки, а после отмены НЭПа в 1928 году практически ликвидировано. В ходе начавшейся в 1929 году коллективизации зажиточные крестьяне всех национальностей были раскулачены — как и повсюду в Союзе Советских Социалистических Республик (СССР). Но большевики продолжили осуществление своих государственнических националистических лозунгов. Внешняя политика на Дальнем Востоке стала опираться в первую очередь на имперские государственные, а не классовые интересы еще до 1925–1926 годов, когда построение «социализма в отдельно взятой стране» стало основным принципом Советского государства.

В 1930-е годы Дальний Восток вновь стал чем-то вроде региона-«крепости», как и в Российской империи, где он представлялся русским национальным аванпостом во враждебном международном окруженииПодробнее об официальном отношении к региону в период Российской империи см.: Schimmelpenninck O.D. van der. Toward the Rising Sun: Russian Ideologies of Empire and the Path to War with Japan. DeKalb, IL: Northern Illinois University Press, 2001 (см. русск. перевод: Схиммельпеннинк О.Д. ван дер. На- встречу Восходящему солнцу. Как имперское мифотворчество привело Рос- сию к войне с Японией. М., 2009).

[…]

Неудовлетворенность состоянием имперского государства в начале XX века, в первую очередь распределением особых прав и политического представительства среди различных групп населения, привела к тому, что он назвал «великой имперской революцией» 1917 года.Gerasimov I. The Great Imperial Revolution // Ab Imperio. 2017. Р. 21–44. No. 2. История российского Дальнего Востока в 1905–1922 годах помогает объяснить не только то, как эта революция, взятая в широком контексте, разворачивалась на имперской периферии, но и как большевики смогли поставить ее себе на службу и убедить меньшинства и низшие социальные слои общества поддержать их или, по крайней мере, не оказывать им активного сопротивления. Более того, переплетение разных империалистических интересов в Азиатско-Тихоокеанском регионе и статус российского Дальнего Востока как аванпоста российской экспансии позволили большевикам распространить логику имперской революции и на соседей — Китайскую республику и Японскую империю, — подтолкнув их к попытке включить новые разнообразные группы населения в то, что стало советским имперским проектом, имевшим глобальные цели, но вместе с тем ограниченным опытом российского имперского кризиса. Дальневосточная республика […] была частью двух советских империй, создававшихся в 1918–1922 годах, — формальной и неформальной. ДВР можно трактовать разными способами: как потенциальную республику-участницу номинально федеративного Советского Союза, то есть часть формальной советской империи, а также как первую страну народной демократии, то есть часть неформальной Советской империи, подобно номинально независимым Хорезмской и Бухарской народным советским республикам,Kimura H., Ealey М. The Kurillian Knot: A History of Japanese-Russian Border Negotiations. Stanford, CA: Stanford University Press, 2008. P. 36; Pipes R. The Formation of the Soviet Union: Communism and Nationalism, 1917–1923. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1997. P. 254–255. и, соответственно, первый шаг советского «нового империализма» в Азиатско-Тихоокеанском регионе.На Дальнем Востоке стратегии и дискурсы «нового империализма» (или «империализма свободных государств»), подразумевавшего неформальную зависимость «суверенных» государств от метрополии вместо формальных колоний или протекторатов, в XX веке развивали Советский Союз (Монгольская Народная Республика), Японская империя (Маньчжоу-Го) и Соединенные Штаты Америки (Южная Корея и Тайвань) (Duara P. Transnationalism and the Predicament of Sovereignty: China, 1900–1945 // The American Historical Review.1997. No 102 (4). Р. 1030–1051).

[…]

На своем пути к всемирной цивилизации Сибирь отринула самодержавие и политически воплотилась в Дальневосточной республике. Такая история соответствовала сибирскому областничеству, и именно ее хотел видеть в американских публикациях Краснощеков. Он считал, что американская общественность и бизнес, убежденные, что новая республика является демократической и отличается от Советской России, поспособствуют эвакуации японских войск, занимавших части региона с 1918 года, и помогут покончить с дипломатической и торговой изоляцией большевистского правительства в Москве. Но ДВР так и не была признана ни одним государством, кроме Советской России, а в скором времени вступила в вооруженный конфликт с антибольшевистским Временным Приамурским правительством, установившимся после переворота во Владивостоке в мае 1921 года. Более того, создание единой ДВР отнюдь не привело к выводу японских войск с Северного Сахалина. Впрочем, прямого конфликта между Советской Россией и Японией избежать удалось, и 14–15 ноября 1922 года, после того как японские войска покинули российские территории на континенте, московское правительство ответило на запрос читинского парламента и включило ДВР в состав Советской России.

[…]

Инициатива написать историю ДВР принадлежала партизанскому командиру-большевику Дмитрию Самойловичу Шилову, стремившемуся собрать материалы по революционному периоду. Но партийная бюрократия вскоре перехватила проект. В октябре 1922 года Миней Израилевич Губельман (Емельян Михайлович Ярославский), один из главных большевистских пропагандистов, возглавил организованный в Чите Дальистпарт (Дальневосточную комиссию по истории Октябрьской революции и Российской коммунистической партии на Дальнем Востоке при Дальневосточном бюро ЦК РКП (б)).Шельдшев Е.М. Очерки истории исторической науки на Дальнем Восто- ке: Дальистпарт и его деятельность в 20-е — 30-е гг. Хабаровск: Изд-во ХГТУ. Дальистпартовская версия истории ДВР, опирающаяся на трехтомный сборник мемуаров и документов, а также ранняя монография Петра Семеновича Парфенова […] находились под сильным влиянием идеологии большевизма, но вместе с тем изображали абсолютный хаос региональных политических комбинаций, совершенно не указывавший на существование у большевиков какого бы то ни было последовательного плана в отношении республики. Нарративы 1920-х годов подчеркивали роль трудящихся ДВР в защите региона от японского империализма.

Новый конфликт с Японией, назревавший в 1930-е годы, привел к публикации документов, связанных с историей ДВР, с яростным антиимпериалистическим предисловием Исаака Израилевича Минца. Хотя этот текст цитировал мнение Владимира Ильича Ленина о необходимости ДВР, он не упоминал ни о каких конкретных создателях республики — важнее всего была деятельность дальневосточного пролетариата и трудящихся.Дальистпарт: Сб. материалов по истории революционного движения на Дальнем Востоке. Чита: Книжное дело, 1923. Т. 1; Владивосток: Дальпартиз- дат, 1924. Т. 2; Владивосток: Дальпартиздат, 1925. Т. 3; Японская интервенция 1918–1922 гг. в документах / Подгот. к печати И.И. Минц. М.: Центрархив, 1934. С. 11–13; Парфенов П.С. Борьба за Дальний Восток. Л.: Прибой, 1928.i>

После репрессий 1930-х годов, жертвами которых стали Краснощеков, Парфенов и другие большевистские деятели ДВР, советская историография продолжала подчеркивать антиимпериалистические черты истории Дальневосточной республики, добавив в 1950-е годы критику «американской агрессии» на советском Дальнем Востоке. В 1956 году Краснощеков, Парфенов и другие были реабилитированы, и в 1950–1960-е годы появился новый корпус исторических исследований, вернувшийся к деятельности прежде замалчиваемых большевистских деятелей и к анализу ДВР как государственного образования. […] В издании 1963 года Никифоров сообщал, что политику создания формально демократического государства «ощупью намечали и проводили не без срывов приморские [а не забайкальские] коммунисты», хотя и указывал, что «отчетливо» она была сформулирована Лениным.

В издании 1974 года, опубликованном после смерти Никифорова, уже сам Ленин выступил с идеей создания на Дальнем Востоке буферного государстваНикифоров П.М. Записки премьера ДВР: победа ленинской политики в борьбе с интервенцией на Дальнем Востоке, 1917–1922 гг. / Под ред. В.Г. Антонова. М.: Госполитиздат, 1963. С. 176; Никифоров П.М. Записки премьера ДВР: победа ленинской политики в борьбе с интервенцией на Дальнем Востоке, 1917–1922 гг. 2-е изд. / Под ред. Н.Р. Андрухова, В.И. Слуянова. М.: Госполитиздат, 1974. С. 115. Краткий обзор советской историографии см.: Ципкин Ю.Н., Орнацкая Т.А. Внешняя политика Дальневосточной республики, 1920–1922 гг. Хабаровск: Хабаровский краевой краеведческий музей им. Н.И. Гродекова, 2008. С. 8–10.

Официальная точка зрения, подчеркивавшая роль Ленина как создателя Дальневосточной республики, господствовала в советской историографии начиная с 1970-х годов и оказала влияние на современных российских и иностранных исследователей.Smele J.D. The «Russian» Civil Wars, 1916–1926: Ten Years That Shook the World. London: Hurst & Company, 2015. Р. 221, 347–348. Начиная с 1990-х годов В.В. Сонин, Ю.Н. Ципкин, Т.А. Орнацкая, В.Г. Кокоулин, а также Б.И. Мухачев, М.И. Светачев и другие авторы тома «Истории Дальнего Востока России», посвященного революции и Гражданской войне, внесли существенный вклад в восстановление исторического контекста и главных событий, связанных с созданием и ликвидацией ДВР. Тем не менее они были склонны поддерживать позднесоветскую официальную интерпретацию ДВР, считали республику не чем иным, как блистательно осуществленной геополитической аферой, марионеточным «буферным государством», придуманным в Москве, чтобы удержать регион под властью России, и подчеркивали внимание большевиков к российским национальным интересам. Бóльшая часть позднесоветской историографии и значительная часть постсоветской историографии исходили из способности большевистского руководства планировать «правильный» курс действий, который в действительности был реконструирован ретроспективно и опирался на марксистско-ленинское утверждение о том, что Октябрьская революция 1917 года была неизбежной.Кокоулин В.Г. Политические партии в борьбе за власть в Забайкалье и на Дальнем Востоке, октябрь 1917 — ноябрь 1922 гг. Новосибирск: Новосибирский гос. ун-т, 2002. С. 118–119; История Дальнего Востока России от эпохи первобытного общества до конца XX века / Отв. ред. Б.И. Мухачев. Владивосток: Дальнаука, 2003. Т. 3. Кн. 1. Дальний Восток России в период революции 1917 года и гражданской войны. С. 363–367; Сонин В.В. Становление Дальневосточной республики, 1920–1922. Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 1990. С. 4–6; Ципкин Ю. Н., Орнацкая Т.А. Внешняя политика Дальневосточной республики. С. 5–6; Ципкин Ю.Н. Гражданская война на Дальнем Востоке России: формирование антибольшевистских режимов и их крушение, 1917–1922 гг. 3-е изд. Хабаровск: Хабаровский краевой музей им. Н.И. Гродекова, 2012. С. 240–241.

[…] Сонин указывал на наличие у Москвы контроля над событиями в регионе и не уделял достаточно внимания соперничеству между различными группами большевиков. Он утверждал, что в первой половине 1920 года «В.И. Ленин и ЦК РКП (б) наметили новый план буферного строительства», которое якобы должно было осуществляться с двух противоположных концов российского Дальнего Востока — из Владивостока на востоке и Верхнеудинска на западе.Сонин В.В. Становление Дальневосточной республики. С. 15. Это утверждение, впервые появившееся в учебнике 1974 годаСонин В. В., Исаева Т.С. Государство и право Дальневосточной республики; государственный строй ДВР. Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 1974. С. 4, 7. и повторенное еще одним автором в книге 1985 года,Щагин Е. М. В.И. Ленин и создание Дальневосточной республики // В.И. Ленин и Дальневосточная республика: Сб. научных трудов / Под ред. А.И. Крушанова. Владивосток: ДВНЦ АН СССР, 1985. С. 22. не подтверждается историческими источниками, в том числе и теми, которые стали доступны после крушения Советского Союза.

А.А. Азаренков отверг подобный взгляд на создание ДВР, наглядно показав, что между московским руководством и владивостокскими большевиками практически не было координации, а четкого проекта ДВР не существовало до самого августа 1920 года.Азаренков А.А. «Демократический компромисс»: идея «буфера» на Дальнем Востоке в планах и тактике политических сил — участников гражданской войны в России, январь 1920 — январь 1921 гг. Комсомольск-на-Амуре: Изд-во КПГУ, 2001. С. 46–47.

[…] Создание ДВР стало результатом не последовательного плана, разработанного в Москве, а политики Краснощекова и прямых вооруженных столкновений с японцами. У Краснощекова были конкретные планы на будущее Дальнего Востока, которые он попытался осуществить уже в 1917– 1918 годы, и вплоть до лета 1921 года он вел независимую политику, хотя и находился в контакте с советским наркомом иностранных дел Григорием Васильевичем Чичериным. Планы Краснощекова шли гораздо дальше вывода японских войск: он желал создать дальневосточное государство, которое было бы связано с Советской Россией, но сохранило бы автономию как во внутренних, так и во внешних делах, став центром революционной деятельности в Восточной Азии.Дальневосточная политика Советской России, 1920–1922 гг.^ Сб. документов Сиббюро ЦК РКП (б) и Сибревкома / Под ред. В.С. Познанского, М.П. Малышевой. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1996. С. 265, 337.

Тем не менее советская интерпретация ДВР, в которой центральная роль отводится московскому большевистскому руководству, сумела проникнуть даже в труды иностранных ученых.Debo R.K. Survival and Consolidation: The Foreign Policy of Soviet Russia, 1918–1921. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 1992. P. 374–399; Smith S.B. Captives of Revolution: The Socialist Revolutionaries and the Bolshevik Dictatorship, 1918–1923. Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2011. P. 213–214. Но слабым местом этой интерпретации является не только то, что ДВР не функционировала, как планировалось […], но и в том, что она не заполняет теоретическую лакуну в истории трансформации Российской империи в Советский Союз в 1905– 1922 годах. […]

Первый период имперской трансформации, между революциями 1905–1907 и 1917 годов, на Дальнем Востоке и в других частях империи, по-прежнему слабо освещен в исторической литературе. Дамешек И. Л., Дамешек Л. М., Зиновьев В. П., Ремнев А. В., Суворова Н. Г., Шахеров В. П., Шиловский М.В. Сибирь в составе Российской империи; Ремнев А.В. Россия Дальнего Востока: имперская география власти; Remnev A. Siberia and the Russian Far East in the Imperial Geography of Power // Russian Empire: Space, People, Power. Р. 425–454; Stephan J.J. The Russian Far East; Von Hagen M. Federalisms and Pan-Movements. Второй период имперской трансформации, между Февральской революцией 1917 года и созданием Советского Союза в 1922 году, изучен лучше; все больше исследований обращаются к региональной специфике социальных и политических перемен, выходя за пределы изучения элит.Например: Badcock S. Politics and the People in Revolutionary Russia: A Provincial History. Cambridge: Cambridge University Press, 2010; Russia’s Home Front in War and Revolution, 1914–1922 / Eds. S. Badcock, L.G. Novikova, А.В. Retish. Bloomington, IN: Slavica, 2015. Book 1. Russia’s Revolution in Regional Perspective; Holquist P. Making War, Forging Revolution: Russia’s Continuum of Crisis; Penter T. Odessa 1917: Revolution an der Peripherie. Köln: Böhlau Verlag, 2000. Вместе с тем большинство работ, посвященных Гражданской войнеНапример: Bisher J. White Terror: Cossack Warlords of the Trans-Siberian. London: Routledge, 2005; Pereira N. G.O. White Siberia: The Politics of Civil War. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 1996; Smele J.D. The «Russian» Civil Wars. и интервенции стран Антанты в Северной Азии,Например: Moffat I.C.D. The Allied Intervention in Russia, 1918–1920: The Diplomacy of Chaos. Houndsmills: Palgrave Macmillan, 2015; самая полная на сегодняшний день история японской интервенции см.: Hara T. Shiberia Shuppei: Kakumei to Kanshō 1917–1921 [Сибирская экспедиция: революция и интервенция, 1917–1921 гг.]. Tokyo: Chikuma shobō, 1989. либо заканчиваются событиями 1920–1921 годов, либо не обращают внимания на российский Дальний Восток. Единственное исключение — труд Кэнфилда Ф. Смита,Smith C.F. Vladivostok under Red and White Rule: Revolution and Counterrevolution in the Russian Far East, 1920–1922. Seattle: University of Washington Press, 1975. региональная история, основанная главным образом на опубликованных источниках.

Дискурсы национализма и регионализма повлияли не только на проекты независимых или автономных образований на российском Дальнем Востоке, но и на само формирование имперского и постимперского региона в 1905–1922 годах […]

Стоит отметить, что после Русско-японской войны и сибирское областничество оказалось тесно связано с оборонческим имперским национализмом. Сам Потанин в 1908 году обосновывал необходимость автономии Сибири и, в первую очередь, «Дальнего Востока Сибири» японской опасностью. По его мнению, Сибирь была «предназначена играть роль буфера между европейской Россией и Японией» и нуждалась в реформах, чтобы повысить свою обороноспособность, а значит, и обороноспособность Европейской России.Потанин Г.Н. Нужды Сибири. C. 116–117. В 1914 году Элбек-Доржи Ринчино, горячий сторонник сибирского областничества и бурятского национализма, утверждал, что Сибирь и Европейская Россия не выживут друг без друга — Сибирь будет неизбежно поглощена Японией или Китаем, а Европейская Россия не выдержит, если ее отрезать от Тихого океана, исключительно важного для ее будущего.Ринчино Э.-Д. Областническое движение в Сибири и социал-демократия (1914) // Элбек-Доржи Ринчино: документы, статьи, письма / Редкол. Р.Д. Нимаев, Б.Б. Батуев, С.Б. Очиров, Д.-Н.Т. Раднаев. Улан-Удэ: Ред.-изд. отдел Минпечати Республики Башкирия, 1994. С. 32, 34.

[…]

Национализм не только позволил провести мобилизацию разнообразных элит и других социальных слоев для создания и ликвидации Дальневосточной республики, но и сыграл определяющую роль в консолидации региона. Более того, не успех ДВР как демократического спектакля, а глобально распространяющийся язык национализма позволил Советской России включить республику в свой состав без каких-либо международных последствий.

Имперскую трансформацию на российском Дальнем Востоке можно поместить в более широкий контекст глобального распространения и триумфа национализма […]

В 1900–1920-е годы, во время глобального кризиса империй, два видения постимперского мира стали серьезным вызовом системе международных отношений как отношений между государствами. Либеральный проект, продвигаемый Вудро Вильсоном, сделал само формирование ДВР приемлемым для международной прогрессивно мыслящей общественности: этот проект поддерживал идею создания новых государств и их интеграции в транснациональные экономические и политические пространства.Manela E. The Wilsonian Moment: Self-Determination and the International Origins of Anticolonial Nationalism. Oxford: Oxford University Press, 2007. Глобальный социалистический проект, разработанный и отстаиваемый Лениным, исходил из мира классов, а не наций, но вместе с тем поощрял антиколониальный национализм.Davis D. E., Trani Е.Р. The First Cold War: The Legacy of Woodrow Wilson in U.S. — Soviet Relations. Columbia, MO: University of Missouri Press, 2002. Несмотря на лозунги международного равенства, оба проекта привели к новым формам зависимости в рамках нового империализма.Duara P. The Imperialism of «Free Nations»: Japan, Manchukuo and the History of the Present // Imperial Formations / Еd. by A.L. Stoler, C. McGranahan, P. Perdue. Santa Fe, NM: School for Advanced Research Press, 2007. P. 211–239. Три имперских образования, ставшие основными проводниками нового империализма в XX веке, а именно США, Япония и СССР, напрямую соприкасались друг с другом в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Более того, ДВР можно интерпретировать как одно из первых «свободных государств», которое в 1918–1922 годах Советская Россия, Япония и США стремились включить в свои неформальные империи при помощи политических и экономических механизмов. Кроме того, в 1920 году ДВР все еще считалась каналом для экспорта мировой революции в Восточную Азию — революции, которая прямо указывала на подчинение «освобожденных» монгольского и (в перспективе) корейского народов большевикамДальневосточная политика Советской России. C. 174–178, 204–205, 208–212; ВКП (б), Коминтерн и Корея, 1918–1941 гг. / Отв. ред. Х. Вада, К.К. Шириня; ред.-сост. Г.М. Адибеков, Х. Вада, Н. Мидзуно, К.К. Шириня, Ю Хе Чжон; сост. Ж.Г. Адибекова, Л.А. Роговая. М.: РОССПЭН, 2007. С. 132–133. как центру нового имперского образования в его формальной (СССР) и неформальной (Коминтерн) ипостасях.Suny R.G., Martin Т. Introduction // A State of Nations: Empire and Nation Making in the Age of Lenin and Stalin (см. русск. перевод: Государство наций. Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина / Под ред. Р.Г. Суни, Т. Мартина. М., 2011).

Однако Дальневосточная республика радикально отличалась от Маньчжоу-Го или Монгольской Народной Республики, двух ярких примеров нового империализма 1920–1930-х годов. […] Отсутствие отдельной дальневосточной нации привело к тому, что ДВР, как и другие региональные государственные образования, заняла особое место в советских конфедеративных и федеративных проектах 1918–1922 годов. Из восьми республик, подписавших протокол о передаче Советской России прав представительства на Генуэзской конференции 1922 года и тем самым запустивших процесс юридического оформления Советского Союза, только у трех — Бухарской, Хорезмской и Дальневосточной — были региональные, а не этнонациональные названия, причем из этих трех лишь в ДВР было русское большинство. Более того, ДВР была не федерацией, а унитарным государством, и ее руководители открыто называли ее русским государством, несмотря на существование четко выраженных националистических дискурсов корейского, бурят-монгольского, украинского и других национальных меньшинств. […]

[…] Изучение российского Дальнего Востока позволило выявить еще несколько существенных различий среди членов партии, внесших свой вклад в появление различных группировок и неоднозначность политики партии в целом. Если в московском партийном руководстве было множество революционеров, вернувшихся из Европы, на Дальнем Востоке самыми влиятельными группами были местные (или ссыльные) активисты, а также, после Февральской революции, реэмигранты из США. Опыт совместной с другими социалистами ссылки, а также сравнительная умеренность политики в США, опыт взаимодействия с которой был у части региональных акторов, повлияли на многих дальневосточных большевиков, сделав их более склонными к компромиссу с политическими оппонентами. Раскол социал-демократов на большевиков и меньшевиков произошел в регионе лишь осенью 1917 года. […] Чрезвычайная мобильность населения в годы Гражданской войны и намеренная политика размывания региональных групп руководителями, присылаемыми из центра, способствовала тому, что к концу 1922 года партийная элита российского Дальнего Востока в основном состояла из новоприбывших.

Кроме того, к большинству дальневосточных большевиков, как до внедрения новых лидеров, так и после этого, неприменимо деление на «интернационалистов» и «строителей наций», […] Шумяцкий, уроженец Забайкалья, ненадолго возглавивший ДВР летом 1920 года и разрабатывавший стратегию Коминтерна во Внутренней и Восточной Азии в 1921 году, может считаться «транснационалистом». […] Шумяцкий не только поддерживал независимость Монголии, одновременно с этим отвергая независимость Тувы и считая, что она должна войти в более обширное Монгольское государство,Дальневосточная политика Советской России. С. 204–205, 208–212. но и, возможно, даже ничего не имел против японской оккупации российского Дальнего Востока, ожидая, что в течение двух-трех поколений эта территория вернется под власть большевиков, подразумевая, вероятно, будущую мировую революцию.Такое мнение Шумяцкий якобы высказал во время переговоров с представителями других политических сил летом 1920 года (РГАСПИ.Ф. Р-4694. Оп. 1. Д. 16. Л. 12. (Стенографический отчет экстренного заседания Временного Народного собрания Дальнего Востока, 7 сентября 1920 г.)).

[…] Краснощеков принадлежал к группе большевиков-«регионалистов», предлагавших реструктурировать империю в союз регионов, а не национальных меньшинств, в полном соответствии с ранними предложениями Иосифа Виссарионовича Сталина, от которых тот к 1922 году уже давно отказался.Сталин И.В. Марксизм и национальный вопрос (1913) // Сталин И.В. Сочинения. М.: ОГИЗ; Гос. изд-во полит. литературы, 1946. Т. 2. С. 290–367.

Самой влиятельной в регионе оказалась третья группа, большевики-«националисты», внесшие самый большой вклад в создание советского Дальнего Востока. […] Кубяк и многие другие были непримиримыми противниками создания в 1923 году Бурят-Монгольской Автономной Социалистической Советской Республики, а в следующем году — предполагаемой корейской автономной области. Такая позиция позволила корейскому коммунисту Нам Ман Чхуну обвинить Кубяка и других дальневосточных большевистских деятелей в русском «махровом колонизаторском шовинизме».Sablin I. Governing Post-Imperial Siberia and Mongolia, 1911–1924: Buddhism, Socialism and Nationalism in State and Autonomy Building. London: Routledge, 2016. P. 186; ВКП (б), Коминтерн и Корея. С. 303–307.

Кроме того, эта группа большевиков-«националистов», […] предпочитала традиционный подход к международным отношениям (как отношениям между государствами), за который выступал Чичерин, а не транснациональную политику Льва Давидовича Троцкого. Несмотря на интерпретацию ДВР как аванпоста мировой революции и присутствие во Владивостоке восточноазиатских активистов в 1923– 1924 годах, в последующие годы операции Коминтерна были выведены за пределы бывшей Российской импери,ВКП (б), Коминтерн и Корея. C. 281–285. в то время как российскому Дальнему Востоку надлежало стать российским плацдармом в традиционном государственном смысле. Безусловно, преобладание на Дальнем Востоке большевиков-«националистов» сыграло свою роль во введении ограничений на иммиграцию китайцев и корейцев в 1926 году, а затем и в насильственных переселениях представителей обеих групп в 1930-е год.Чернолуцкая Е.Н. Принудительные миграции на советском Дальнем Востоке в 1920–1950-е гг. Владивосток: Дальнаука, 2011.

В сравнении с русским национализмом С.Д. Меркулова и других противников большевиков национализм большевиков был государственническим и популистским: он обращался к рабочим и крестьянам, подчеркивая, что именно они являются ядром русского политического сообщества, а то и этим сообществом в целом. Антиимпериалистический дискурс, прежде всего направленный против Японии, использовал слово «империализм» в двух смыслах. С классовой точки зрения он определял империализм как завершающую стадию капитализма, в соответствии с определением Ленин.Ленин В.И. Империализм как высшая стадия капитализма (1916) // Ленин В.И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. М.: Изд-во полит. литературы, 1969. Т. 27. С. 299–426. Второе значение было национально-оборонческим и исходило из опасности иностранной экспансии на территорию суверенного государ- ства. […] В своих призывах к военным-небольшевикам, интеллектуалам и предпринимателям Дальнего Востока большевики подчеркивали именно второе значение, используя наработки мобилизации в годы Первой мировой войны и приравнивая борьбу с империализмом к патриотизм.Stockdale M.K. Mobilizing the Russian Nation: Patriotism and Citizenship in the First World War. Cambridge: Cambridge University Press, 2016.

[…]

Государственничество и классовая риторика большевистской версии русского национализма сыграли решающую роль, обеспечив им к октябрю 1922 года широкую поддержку на Дальнем Востоке. Благодаря размытости различий между политической и экономической демократией в русской революции 1917 годаKolonitskii B.I. «Democracy» in the Political Consciousness of the February Revolution // Slavic Review. 1998. No 57 (1). Р. 95–106 (см. на русском: Колоницкий Б.И. «Демократия» как идентификация: к изучению политического сознания Февральской революции // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция. М., 1997). социалистическая программа большевиков, ставшая более умеренной во время НЭПА, вытеснила идею представительного правления, удовлетворив ряд запросов прогрессивного (лево-либерального) имперского и постимперского национализма. Решительная защита единой, пусть и Советской России позволила большевикам добиться поддержки тех, кто раньше выступал на стороне умеренных социалистов, а сотрудничество оппонентов большевиков с интервенцией позволило большевистским агитаторам представить их врагами нации.

В рубрике «Открытое чтение» мы публикуем отрывки из книг в том виде, в котором их предоставляют издатели. Незначительные сокращения обозначены многоточием в квадратных скобках.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.