Вячеслав Курицын — главный пропагандист постмодернистских идей в России в начале 90-х, хроникер литературного процесса и сетевой властитель дум в начале нулевых, а в последнее время — писатель и эссеист. На 8-м Международном книжном фестивале он представил свою новую книгу «Набоков без Лолиты. Путеводитель с картами, картинками и задачами». «Теории и практики» поговорили с автором об интертекстуальности, тайне Набокова и фундаменталистском реванше.
— В одном из выпусков «Курицын-weekly» вы когда-то пошутили, что родились в один день с Лениным и Набоковым — этим объясняется желание написать о каждом из них книгу. Вообще, первоначальный замысел сразу сложился в законченную концепцию, подвергалась ли она каким-то изменениям в течение двадцати лет работы над книгой?
— Некоторые соображения, сформулированные в самом начале девяностых, сохранились в почти неизменном виде. Скажем, концепция «убегающего» тургеневского мужчины, характерная для русской литературы и для русской жизни вообще. Или метафора Истории как старой обезьяны, которая хочет овладеть молодым героем. Но я, конечно, не мог предположить двадцать лет назад, придумывая эту метафору, сколько подходящих к делу обезьян обнаружится потом в набоковской современности…
— Ваш «путеводитель» можно начинать читать с любого места, или все же подразумевается какая-то линеарность повествования?
— Его можно потом перечитывать с любого места, зная контекст и наслаждаясь развитием образов. Но вообще повествование очень даже линеарное. Вполне классическое развитие тем. Исключение составляет глава с шарадами и загадками, про которую даже указано, что ее можно пропустить, «оставить на сладкое».
— Вы считаете, набоковские и набоковедческие тексты нужно воспринимать отдельно, или они составляют некий единый «текст»? Учитывая, что набоковедение — это такой бесконечный процесс добавления нового к изначальному тексту, по всем правилам постмодернистской интертекстуальности.
— Есть старый петербургский анекдот про наркоманов у «Сайгона», которых старушка спрашивает, как пройти к
«Бесконечный процесс добавления» — он же происходит, грубо говоря, в заведениях закрытого типа и не мешает десятикласснице, читающей в метро Набокова, свежо и незамутненно его воспринимать, да? А в моей книжке разные набоковедческие сюжеты так разноцветно упакованы, что могут оказаться интересны даже и десятикласснице.
Я знаю, что к набоковедению многие относятся сатирически, ибо главное (по «валу») его занятие — вылущивание источников и цитат — есть типичный путь в дурную бесконечность, и
— С набоковедением у вас какие-то особенные отношения. С одной стороны, вы ссылаетесь на основные труды и исследователей (не называя их, правда, в тексте по имени, а давая каждому прозвище — Юный Техник, Ташкентский Геолог, Взволнованный Модератор и так далее), с другой стороны, возникает ощущение, что эти ссылки попадают в ваш текст как будто случайно, вовлекаясь в тематическое течение. Вообще как соотносится ваша книга с современным набоковедением? Вы ставите ее в этот контекст?
— Мне не слишком важно, в каком контексте книга в чьем сознании окажется. Я рассказываю там истории о любви, смерти, путешествиях, обезьянах и Берлине, опираясь на набоковские тексты, набоковскую биографию и любой смежный материал. Как-то так соотносится.
— В вашем «путеводителе» отсутствует единая концепция, условно говоря, взгляд на Набокова, общая идея (какую можно, например, найти в книге «Николай Гоголь» самого Набокова). Выводы относятся скорее к отдельным темам, «узорам», аллюзиям, «рифмам», как вы их называете, которые постоянно появляются, повторяются, сменяют друг друга. В одном месте вы даже приводите образ стеклянного шара без центра. Значит ли это, что единой магистрали как в отдельных произведениях, так и в совокупности всех набоковских текстов, для вас нет, а обнаружить и проследить развитие таких тематических узоров и есть главная задача вашего исследования?
— Главная задача творчества — это упоение процессом. Но в общем я не протестую против вашей формулировки.
— Что, по-вашему, делает текст художественным произведением? Как определить «художественность» произведения в таком жанре, как ваша книга?
— Вы вот ссылаетесь на «Уикли», по которым вообще отлично видно, что меня не очень волнует отличие художественного от нехудожественного. Я понимаю, что такая тема есть, но лично меня она не трогает. Вот это можно назвать постмодернистским наследием: там было принято смешивать жанры, высокое с низким и прочее. Важен ведь не жанр, а атмосфера творчества — вот, может быть, первое, чему учит Набоков. Творчество у него это любовь, творчество помогает жить, творчество — спасает. Оно — об этом есть в путеводителе — разрабатывает те мышцы души, которые понадобятся Там, после смерти.
— Почему ваша книга посвящена только «русскому» периоду в творчестве Набокова? Специально для обозначения «американского» периода вы используете рабочий термин «Набоков-штрих». Для вас и для вашей книги это разделение имеет какое-то концептуальное значение?
— Основная причина, наверное, состоит в том, что я не могу оценить всю красоту английского оригинала, а большинство переводов мне откровенно не нравятся. К тому же для меня лично много значат декорации текстов русского периода, Петербург и Берлин, а к Америке у меня нет никакого специального отношения. Но я, конечно, придумываю концептуальное объяснение, доказываю, что Сирин всю жизнь очень хотел и одновременно страшился какого-нибудь преображения, а в Америке оно наконец наступило. Но это ведь долго — пересказывать концепцию, лучше в книге прочесть.
— Вы противопоставляете такие понятия, как «тайна» и «загадка» у Набокова. В сущности, обвиняете его в излишнем интеллектуализме, увлеченности «ребусами» в поздний период. Получается, что «фокусник» противопоставляется «волшебнику»: там, где подразумевается точный, правильный ответ на загадку, нет «тайны»?
— Не думаю, что интеллектуализм бывает излишним, во-первых, а
— У вас как у читателя есть своя личная иерархия писателей? Если да, какое место в ней занимает Набоков?
— Меня забавляет нынче вопрос, не какое по цифре место он занимает, а останется ли занимать вообще какое-либо — после стольких-то лет напряженного взаимодействия. Смогу ли я Набокова вообще еще открыть. Надеюсь, что да — потому что у меня не все идеи в «Набокова без Лолиты» влезли.
А так — я разных люблю писателей.
— Помимо того, что вы назвали, как еще на вас повлиял опыт усиленного вчитывания в Набокова? Может быть, что-то поменялось в ваших взглядах на литературу и жизнь?
— Сиринский, русский период меня не то что научил, но утвердил в важной мысли: автономность-самостояние-аутентичность, выстраивание собственной, сугубо индивидуальной системы смыслов — сладчайший из жребиев. А вот английский период может служить именно что уроком: когда его самость восторжествовала в мировом масштабе, Набоков не расслабился, а, напротив, засуетился, стал, как бы это со свойственной мне деликатностью сформулировать, подлизывать своему собственному величию, и выглядело это очень смешно.
Книги Владимира Набокова в библиотеке Bookmate
— Считаете ли вы до сих пор актуальными для сегодняшней культуры основные принципы теории постмодернизма? Если нет, как бы вы охарактеризовали современное состояние культуры?
— Технологически постмодернизм повсюду. Социальные сети и вообще интернет — будто сказочное воплощение снов об интертекстуальности. Исламские боевики и православные мракобесы охотно используют жанр хэппенинга. Но понятно, что эти группы руководствуются совсем иной идеологией.
Постмодернистская идея равноправия локальных смыслов разбилась (как в свое время и коммунистическая) о человеческую природу: гомо сапиенс как целое, похоже, без глобальных смыслов не может, а тут еще такой момент подоспел, что эти глобальные смыслы повалили нам на голову в самой что ни на есть дикой огласовке. Может, даже наблюдаемая ныне дикость — эффект маятника после истерично политкорректного постмодернизма.
Лично я постмодернистским идеям — может быть, с несколько большей иронией, чем в девяностые — верен, и в книжках, и в жизнестроительстве. Но на дворе эпоха фундаменталистских реваншей, да. Что же, тоже занятно.
— Как вам видится перспектива снова активно заняться современной литературой в качестве критика, сделать, так сказать, собственный «реванш»? Вас вообще интересует сегодня то самое «литературное поле», которое вы стремились расчистить в начале прошлого десятилетия, или, может быть, произошло ваше окончательное перерождение в нерефлексирующего художника?
— Я бы сказал, что сейчас меня в принципе интересуют не «поля», а точечные практики. Я ведь, собственно, продолжал в последние годы писать статьи о книжках в журнале «Однако», хотя это было и не критикой, работающей с контекстом, с «полем», а импровизациями по мотивам отдельно взятых текстов. У меня нет планов возвращения к собственно критической деятельности, я с большим удовольствием читаю сейчас старые книги, а не современные, но зарекаться вряд ли надо: мало ли куда выплюнет кривая желаний.
Комментарии
Комментировать