Наталья Петрова рассказывает детям про мифологию и изучает образ Кощея, устное народное творчество советской эпохи и то, как фольклорные традиции приспосабливаются к разным социополитическим условиям.
Образование: Факультет истории искусства РГГУ (Кафедра истории и теории культуры), магистратура по программе «Фольклористика и мифология», аспирантура по специальности «Фольклористика».
Что изучает: Неподцензурную советскую мифологию и современную медиатизацию фольклора.
Особые приметы: Участвует в популяризации фольклористических знаний. В частности, работает над статьями для детской энциклопедии по мифологии, а также ведет в социальной сети группу «для тех, кто профессионально, но с любительским энтузиазмом занимается изучением фольклористики и мифологии».
Интерес к фольклористике проснулся у меня буквально летом перед поступлением в университет. А началось все с одной книги, ставшей уже классикой, хотя и не вполне соответствующей современным подходам к изучению материала. Это работа Владимира Проппа «Исторические корни волшебной сказки», основная идея которой состоит в том, что структура восточнославянских волшебных сказок отражает структуру обрядов инициации. На восточнославянском материале этнографических описаний такого рода обрядов практически нет, но некоторые типологические параллели с другими традициями позволили Проппу прийти к этому выводу.
В книге, среди прочего, рассматриваются отдельные персонажи: Баба-Яга, Змей и другие. Я обратила внимание на то, что там нет специального раздела про Кощея Бессмертного, только разовые упоминания. Не скажу, что это был мой любимый персонаж в детстве, но, по крайней мере, он был на слуху. И мне стало интересно, почему про него не написана отдельная глава, как, например, про
Я продолжила заниматься фольклористикой на отделении культурологии РГГУ. Сначала я рассматривала сказки, связанные с образом Кощея. Потом нашла другую интересную для себя сферу — это традиционный фольклор в современном мире и различные проблемы взаимодействия традиции и сегодняшних медиа. Моя дипломная работа была посвящена тому, как в современной массовой культуре, в частности, в мультфильмах 2000-х годов (как русских, так и зарубежных) представлены фольклорные сюжеты и образы. Я хотела ответить на вопрос, зачем вообще современная культура обращается к фольклору и особенно к фольклору традиционному, который в живом бытовании практически не встречается: к тому же эпосу, сказкам. Я рассматривала, например, такие мультфильмы, как Богатырская трилогия студии «Мельница», испанский мультфильм «Легенда о Сиде», немецкий мультсериал по сказкам братьев Гримм, русская серия «Гора самоцветов» и все те фильмы, которые создавались для массового зрителя в 2000-е годы. В дипломе специально не затрагивались фестивальные работы, поскольку они больше зависят от творческой индивидуальности создателей. Рассматривалась именно массовая продукция: полнометражные мультфильмы или мультсериалы, которые требуют значительных финансовых вложений для своего создания и, соответственно, более зависимы от требований рынка и широкой аудитории.
«Я пытаюсь рассмотреть неподцензурную традицию, которая существовала, но, естественно, не изучалась по ряду причин. Она считалась антисоветской, поскольку не всегда соответствовала тому положительному образу советского народа, который ожидали власти».
Получив диплом культуролога, я решила продолжить свое обучение уже в сфере фольклористики и поступила в магистратуру по программе «Фольклористика и мифология» в Центре типологии и семиотики фольклора РГГУ. После чего поступила в аспирантуру, опять же по специальности «Фольклористика». Медиатизация фольклора мне по-прежнему интересна, но появилось еще одно поле для исследований. Сейчас я продолжаю заниматься темой, затронутой в рамках магистерской диссертации. Это неподцензурная советская мифология. Меня интересует воспроизведение традиционных фольклорных моделей и их трансформация в новых социально-политических условиях. Я рассматриваю период 1920—1940-х годов, когда еще были живы дореволюционные фольклорные формы и возникала необходимость приспособить их к изменившимся обстоятельствам. Например, когда в одном колхозе в 1932 году во время засухи облили водой председателя сельсовета — это было вовсе не глумление над властью, а повторение привычного обряда (до революции так делали со священнослужителями, занимавшими относительно высокое социальное положение в сельском социуме). Такие случаи очень любопытны и при достаточном количестве вариантов текстов или практик можно выстроить схему изменения традиции — от полного копирования до формирования новых актуальных версий.
Будучи аспирантом, я участвую в чтении таких курсов, как «Русский фольклор», «Сравнительная мифология», «История и методология фольклористики». Они довольно разные, и мне очень нравится, что не приходится зацикливаться на
Этим летом я собираюсь в три экспедиции — небольшие по продолжительности, но разбросанные довольно широко в географическом плане. Первая — традиционная экспедиция лаборатории фольклористики РГГУ, где я работаю, — на Русский Север, в Вельский район Архангельской области. Вторая — часть нового проекта по изучению фольклора русско-белорусского пограничья: мы едем в Смоленскую область, в город Велиж и окрестные деревни. Смоленская область граничит с Белоруссией, и мы будем собирать фольклор недалеко от границы, а наши коллеги из Белоруссии будут делать то же самое, но со своей стороны. Потом мы сопоставим собранные материалы. Главным образом, нас интересуют устная история и актуальная мифология.
Третья экспедиция — это поездка в Литву, организованная Центром научных работников и преподавателей иудаики в вузах «Сэфер», который занимается изучением еврейской культуры и истории. В Литве мы посетим небольшой город Биржай. Поскольку я занимаюсь фольклором советской эпохи, мне эта поездка интересна еще и тем, что в свое время происходила массовая депортация людей из Биржая в Сибирь.
С советским периодом все довольно сложно. Потому что, с одной стороны, был так называемый советский фольклор — некоторые официальные формы, которые были не особо аутентичными, но соответствовали, скажем так, идеологическим требованиям. Это рассказы о героическом прошлом, прославление трудового народа и прочее. Такие тексты иногда создавались не просто носителями традиции, а носителями традиции в соавторстве с фольклористами. Это, например, опыт сочинения новин (текстов, имитирующих былинную форму, но посвященных современным событиям) о папанинцах или колхозном строительстве, плачи о Ленине.
Но я не занимаюсь этим изученным и уже отчасти дискредитированным пластом советского фольклора. Я пытаюсь рассмотреть неподцензурную традицию, которая существовала, но, естественно, не изучалась по ряду причин. Она считалась антисоветской, поскольку не всегда соответствовала положительному образу советского народа. С другой стороны, эта традиция была стихийная, низовая и неорганизованная, и вызывала опасения именно в силу своей независимости от
Что касается воспоминаний о советской эпохе, большим толчком к написанию биографических рассказов в 1990-е и последующие годы стало желание журналистов, историков и самих заключенных поделиться опытом репрессий. Воспоминания о ГУЛАГе превращаются в воспоминания о жизни в целом: что было до, что было после, и как вообще все это происходило. Поэтому есть такие специфичные источники, как подборки или базы данных воспоминаний бывших заключенных ГУЛАГа. Травматический опыт заставляет людей писать о своей жизни то, чего раньше они не могли рассказать никому, в том числе и фольклористам (которые, в свою очередь, сами боялись спрашивать). Поэтому приходится работать с письменными источниками, с текстами ретроспективного характера — воспоминаниями о том, что было раньше.
«У нас есть специальный экспедиционный семинар, где учат не только правильной обработке файлов, но и общению с информантами. Например, есть стандартная просьба — избегать вызывающей одежды, когда вы идете на интервью».
Наша стандартная экспедиция предполагает традиционную форму получения материала: мы идем к информантам, задаем наводящие и уточняющие вопросы, и получаем некий живой срез традиции — то, что сохранилось в воспоминаниях, или то, что сейчас активно бытует.
Рассказы информантов мы записываем на диктофон, который выкладываем на стол с самого начала. И объясняем рассказчикам, что нам нужно зафиксировать их речь. В большинстве случаев нам разрешают это делать, а мы обещаем использовать запись только в научных целях. Бывают табуированные темы, когда информант просит на время выключить диктофон: «Ну я вам сейчас могу рассказать, а вот на запись это не дам». Тогда мы выключаем диктофон и потом просто передаем своими словами, о чем он дальше говорил. Причем такие темы вполне вариативны и зависят от конкретного человека. Кому-то сложно обсуждать соседей под запись, иногда бывают табуированы эротические темы: «Рассказать — да, а вот записывать меня не надо». Некоторые смущаются давать под запись матерные частушки.
Информанты бывают разные: как общительные, так и очень закрытые. У деревенских жителей, естественно, свой характер, предпочтения, представление о личном пространстве, а также некоторые этикетные правила, которые нужно понимать. Например, в какую часть дома могут пустить посторонних, а куда могут не пустить, как стучать, как здороваться, как говорить. Обычно все это объясняют студентам еще в период подготовки к экспедиции. У нас есть специальный экспедиционный семинар, где учат не только правильной обработке файлов, но и общению с информантами. Например, есть стандартная просьба — избегать вызывающей одежды, когда вы идете на интервью. Иногда это, на самом деле, оборачивается против нас: в современной деревне мы выглядим довольно экзотично и вызываем много вопросов у информантов. Нас спрашивают: «А что, в Москве модно носить юбки макси?» Приходится делать вид, что нам так нравится.
Как-то раз, во время очередной летней фольклорной экспедиции в Архангельскую область, мы нашли совершенно потрясающую информантку, которая очень много знала, много рассказывала и даже пела. Поскольку в экспедиции принимает участие довольно много людей — студенты, преподаватели — мы ходим к разным информантам небольшими группами в 2—3 человека. Оказалось, что за время нашего пребывания в том селе к ней уже заходило несколько групп, и в
То есть, общение с информантами совершенно не похоже на допрос. Иногда возникают сложности, связанные с разницей в возрасте между информантом и человеком, который задает вопросы. Пожилые люди просто не хотят обсуждать с молодежью некоторые темы. Тогда мы пускаем вперед «тяжелую артиллерию» в лице наших преподавателей, очень солидных и внушающих доверие.
«Фольклорный текст, как правило, не исполняется просто ради эстетического удовольствия: колыбельная не поется, сказка не рассказывается просто потому, что это красиво и старинно. Фольклор — это грубая прагматика».
Первые шаги при выборе информантов — это общение с администрацией: поселка, дома культуры или школы (в которой нас, как правило, и поселяют). Нам рассказывают про пожилого жителя, который должен много знать. Но, как правило, мнения местных жителей о том, кто обладает ценным для нас знанием, и наш фактический результат могут различаться. Еще не исчезло представление о том, что фольклор — это «преданья старины глубокой», и чем древнее, тем лучше, а сейчас все искажается, портится, исчезает, и все поскорее нужно записать. Эта установка устойчива и до сих пор встречается, но на самом деле, это неправильный взгляд на фольклор как явление культуры. Потому что фольклор — это вещь совершенно актуальная, которая зависит от контекста, от условий жизни, от нормальных бытовых потребностей.
Фольклорный текст, как правило, не исполняется просто ради эстетического удовольствия: колыбельная не поется, сказка не рассказывается просто потому, что это красиво и старинно. Фольклор — это грубая прагматика. Мы рассказываем текст и производим те или иные действия с конкретной бытовой целью: чтобы огненный змей не летал к нам в дом, чтобы был хороший урожай, чтобы перестал лить дождь и прочее. И, соответственно, когда меняется контекст, в том числе условия жизни, некоторые формы теряют свою актуальность.
Одна из моих старших коллег, специалист по сибирским традициям Елена Новик, любит приводить пример того, как традиция приспособилась к новым реалиям. Это история про то, как человек, происходивший из шаманской семьи, и который, скажем так, сам начинал работать в этой сфере, вернувшись с войны, привез с собой противогаз — вполне себе практическую вещь. И вот он его использовал вместо шаманской маски, потому что тогда в Сибири шел такой процесс «расшаманивания». Считалось, что все это пережитки, суеверия и мракобесие, и шаманские атрибуты уничтожались: костюмы, маски, бубны и прочее. И противогаз помог герою истории выкрутиться в этой ситуации. Этот человек вышел из ситуации таким образом: он использовал некоторую вполне практичную вещь.
Фольклористы реагировали на эту историю по-разному. Некоторые считали, что традиция испортилась, а Новик объясняла, что на самом деле это и есть живучесть традиции. Человек не следует строго застывшему канону. Традиция варьируется, и это нормально, это вовсе не порча и не вымирание.
Мы все так или иначе являемся носителями фольклорной традиции, так же, как все говорим прозой. Для многих это удивительно — вспомним изумление мольеровского господина Журдена. И все же мы используем в речи некоторые выражения, которые на самом деле относятся к фольклору — пословицы и поговорки, не задумываясь о том, что многие из них фиксировались еще Далем. Или в детстве рассказываем друг другу разные считалки или страшные истории, не думая о том, что мы их тоже от
Комментарии
Комментировать