Любая социально значимая вещь, кажущаяся обыденной, таит в себе переплетающиеся между собой глубинные мотивы и нераскрытые тайны. Философ Вадим Руднев считает, что футбол представляет из себя архаический ритуал с сексуальным подтекстом. Мяч символизирует либидо, нападающий — Эго, цель которого получить наслаждение и попасть в ворота, вратарь — инстанция цензора, препятствие на пути к наслаждению, а судья — фигура Отца, который регулирует половую жизнь. Проект «Под взглядом теории» на T&P публикует статью из журнала «Логос» от 1999 года.
Футбол это игра, в которую играют ногами. В двух словах, наше понимание символической функции ноги сводится к тому, что это субститут мужского полового органа и — шире — вообще субститут сексуальности — и еще шире — субститут человека («Человек — животное, лишенное перьев, которое ходит на двух ногах»).
Странность того, что ноги используются в игре, причем в самой популярной игре мира, состоит в том, что функция ноги в отличие и в противоположность функции руки состоит не в созидании, не в творчестве, а в разрушении (вспомним выражение «попирать ногами»; символ смерти — «ногами вперед»). Человек без руки — это просто калека, человек без ноги — это гипертрофированный сексуальный урод. Вспомним соколовскую интерпретацию сказки о медведе на липовой ноге, зловещее скирлы которого служит герою напоминанием о скрипе кровати во время полового акта.
В этом смысле нога в футболе противостоит голове, которая является, прежде всего, субститутом и аналогом самого мяча. И вот здесь самое главное. Отождествление мяча с головой игрока (головой, как и ногами, можно играть) приводит нас к архаической игре с отрубленными головами, даже, скорее, мозгами врагов, которой забавлялись древние ирландцы. Игра, кстати, так и называлась — brain-balls.
Отождествление мяча с головой игрока приводит нас к архаической игре с отрубленными головами, даже, скорее, мозгами врагов, которой забавлялись древние ирландцы. Отрубленная голова — символ лишения мощи и силы противника — и можно сколько угодно протестовать против «панпсихоаналитизма», но, кажется, ясно, что это субститут кастрации.
В саге «Смерть Конхобара» говорится следующее:
«Был в то время у уладов обычай вынимать мозг из головы каждого мужа, убитого ими в поединке. Мозг этот смешивали потом с известью и делали из него крепкий шар…»
И далее:
«В то время шуты играли мозгом Мес Гесры».
Отрубленная голова — символ лишения мощи и силы противника — и можно сколько угодно протестовать против «панпсихоаналитизма», но, кажется, ясно, что это субститут кастрации.
Но зачем играть отрубленной головой? В нашу задачу не входит понимание того, что такое игра вообще. На то есть Витгенштейн и Хейзинга. Но в данном случае очевидно, что игра в футбол очень похож на сексуальную игру (к сожалению, Хейзинга в этом плане проявляет слишком большую для ученого тактичность). Связь между архаическими «агональными инстинктами» (выражение Хейзинги) и современным игровым состязанием также очевидна. Интереснее другое: его объяснение того, почему футбол возник именно в Англии:
«Тот факт, что это явление возникло впервые в XIX веке в Англии, до некоторой степени понятен, тогда как роль фактора специфического английского народного характера — притом несомненная — остается не проясненной в своих истоках и трудно предсказуемой. Зато совершенно определенно влияние английского общества. Местное самоуправление усиливало дух локальной взаимосвязи и солидарности […] наконец особое значение, по-видимому, имели характер местности и ландшафт, предлагавшие в обширных лугах превосходнейшие места для игр».
Прекрасно, достойно, и, главное, ни слова о сексе. А между тем именно связь-то с национальным английским характером как раз и очевидна. Конец XIX века — викторианство, когда женщине было неприлично вообще двигаться в постели во время полового акта — она должна была лежать на спине тихо и спокойно. Расцвет и одновременно закат английского национального характера — чопорность, замкнутость, порядочность, «обсессивность-компульсивность». И вот здесь-то и возникает футбол, где играют ногами. Ясна отчетливая сублимативная функция футбола в эпоху с эксплицитно репрессированной сексуальностью.
В чем цель (goal — гол) игры в футбол? В том, что при помощи ног (субститутов половых органов) забить (затащить) круглый предмет в некое ограниченное пространство (по сравнению с футбольным полем в целом ворота — это весьма ограниченное пространство), в сетку, в дыру. Стоит ли приводить примеры из «Толкования сновидений»?
Итак, игра в футбол воспроизводит половой акт, где нога играет роль фаллоса, мяч — спермы, а ворота — вульвы. Роль женщины, которая оплодотворяется этим попаданием в цель, играет, конечно, мать-сыра-земля (футбол на льду противоестественен — хоккей на траве, насколько я помню, существует). Хоккей — это замороженный, фригидный футбол, снежная королева, царевна-несмеяна: в сексуально репрессированном СССР футбол, особенно, на международной сцене, не получался, а чемпионами мира по хоккею мы были чуть ли не больше десяти раз подряд. В хоккее сексуальность более утонченная: вместо круглого мяча — плоская шайба, ноги одеты в
Игра в футбол воспроизводит половой акт, где нога играет роль фаллоса, мяч — спермы, а ворота — вульвы. Роль женщины, которая оплодотворяется этим попаданием в цель, играет, конечно, мать-сыра-земля. Хоккей — это замороженный, фригидный футбол, снежная королева, царевна-несмеяна: в сексуально репрессированном СССР футбол, особенно, на международной сцене, не получался, а чемпионами мира по хоккею мы были чуть ли не больше десяти раз подряд.
Но мы рассмотрели проблему, связывающую футбол и сексуальность, лишь на уровне первой топики Фрейда (противопоставления инстанций сознательного и бессознательного).
Для того же, чтобы, например, интерпретировать такую важную фигуру в футболе, как вратаря, защитника ворот (!), цензора, противостоящего удовлетворению желания игроков (судья следит за соблюдениями правил, но не препятствует желанию, он вмешивается, только когда что-то происходит неправильно — судья это Отец, функция которого состоит в регуляции половой жизни как жизни социальной, в направлении ее в разумное русло (Лакан). Для того, чтобы объяснить в психоаналитических терминах функцию вратаря, первой топики не достаточно. Здесь нам уже понадобится вторая — «Я и Оно». Понятное дело, что я это обычный игрок, цель которого добиться удовлетворения, Оно — это мяч, воплощающий самое либидо (к аналогии мяча и головы (голова — гол — голый — головка (пениса) — «бывают странные сближения» — писал Пушкин!) мы еще вернемся), а вот вратарь — это Суперэго, субстанция, мешающая удовлетворению, желаниям, получению удовольствия от забивания гола. (Да и какое же удовольствие, когда нет препятствия?).
Если игрок прежде всего думает о себе, об удовлетворении своего желания, то вратарь прежде всего думает о команде. Противопоставление ego-игрока superego-голкипера показано в футбольном эпизоде романа Олеши «Зависть», где немецкий форвард Гецке противопоставлен советскому вратарю Володе. «Володе был важен общий ход игры, общая победа исход, Гецке стремился лишь к тому, чтобы показать свое искусство». При этом важно, что матч происходит на фоне сексуальной атмосферы отношений Кавалерова и Вали. Характерно, что, когда мяч, попадая на трибуну, падает прямо к ногам Кавалерова, тот даже не находит в себе сил, чтобы поднять его и бросить обратно на поле, чем символизирует свою полную сексуальную несостоятельность в глазах Вали.
Ребенок, живущий по принципу удовольствия, при обучении игры в футбол, долго не может понять, почему же его нельзя брать руками — это же так удобно, так приятно.
Особая роль вратаря, хранителя, держателя цели (goalkeeper) олицетворяется в том факте, что он один имеет право брать мяч в руки (по сути дела мять, сжимать его (см. этимологию слова «мяч»; см. также «игру» Гамлета с черепом Йорика — тема соотнесенности сакрального и профанного, жизни и смерти в футболе, которая всплывет ниже), то есть по сути мастурбировать им, осуществляя функцию сдерживания сексуальной деструкции, введение ее в разумный «принцип реальности». (Ребенок, живущий по принципу удовольствия, при обучении игры в футбол, долго не может понять, почему же его нельзя брать руками — это же так удобно, так приятно).
Чтобы закончить с Фрейдом, рассмотрим в этой связи и третью топику — противопоставление инстинкта жизни и инстинкта смерти. Очевидно, что Суперэго-вратарь, с одной стороны, противостоит разрушительному желанию противника, то есть стоит на страже жизни. Но, с другой стороны, ведь удовлетворение желания направлено в сторону продолжения жизни («оплодотворения» ворот) поэтому, вратарь («привратник») одновременно защищает жизнь своей команды и приближает смерть противоположной.
Психоаналитический смысл заразительности футбола — в его сублимативности. Мужчина так любит играть, а еще больше смотреть футбол по телевизору (расслабленными после работы, развалившись в отработанных уже нашей рекламой кресле и тапках), потому что устал, а так хочется «впарить» и, конечно, в первую очередь, в «чужие ворота». В этом основной смысл игры — борьба за что? За женщину? Скорее, за невозможность избыточного желания, о котором так много твердили Лакан и Жижек. Футбол это тот самый непристойный объект желания, о котором говорит Жижек в своей последней книге. Почему же непристойный? Потому что смотреть футбол непристойно. Это называется вуайеризм: смотреть, как другие впаривают.
Все же необходимо разобраться с феноменологией мяча и головы. Ведь ясно, что это субститутивные объекты, о чем мы уже говорили, ссылаясь на древних ирландцев. Голова, конечно, тоже имеет непристойную символизацию — недаром головой, как и ногами можно отбивать мяч. Но дело не только в этом. Мяч как сгусток сексуальности, и голова как сгусток интеллектуальности порождает интересные параллели. Скажем, параллель между футболом и шахматами. Нет, кажется, более противоположных видов спорта. В футболе подвижное тело и почти не участвует голова. В шахматах неподвижно тело и подвижны мозги. Это не значит, конечно, что в футболе не надо соображать. Но только не головой. (Как и в любви, разумеется.)
Грубая телесность, силовые приемы, травмы, членовредительство. Чего стоит хотя бы феноменология так называемой «стенки»! Игрок пробивает штрафной удар — группа мужчин стоит неподалеку и прикрывает сцепленными руками самое главное. Футбол — тоталитарная игра или даже скорее посттоталитарная. Аллегория «стенки» чрезвычайно выразительна в свете сопоставления футбола и шахмат — главное — защитить самое нужное место. Зато головой по мячу, пожалуйста, сколько угодно. Шахматист же интуитивно, сидя за столиком, обхватывает руками голову.
Шахматы — любимый пример структуралистов (Соссюра, Лакана, Шаумяна, Ревзина), футбол — интеллектуальное развлечение постмодернистов. Почему? Для структурализма (во всяком случае, советского) сексуальная тематика не играла роли (отчасти, конечно, потому что была под запретом; Барт тоже считался в начальный период своего творчества структуралистом, но психоанализом не брезговал даже тогда). Во всяком случае, советские структуралисты открыто (и похоже, искренне) не признавали психоанализа (ср. антифрейдовскую декларацию Ю.М. Лотмана). Разумеется, они его толком и не знали. Это не означает, ясное дело, что, если покопаться, мы не найдем в работах и личности того же Лотмана скрытых психоаналитических мотивов.
Сексуальное стало одним из главных объектов исследований постструктуралистов и постмодернистов (чего стоит одна фигура Мишеля Фуко!). Почему? Потому что для постструктуралистской (в широком смысле) науки и философии важнейшими темами стали тело, власть и история. Но тело можно покалечить, властью злоупотребить, а историю переписать. Какое это имеет отношение к футболу и сексуальности? Самое непосредственное. Грубая телесность, силовые приемы, травмы, членовредительство. Чего стоит хотя бы феноменология так называемой «стенки»! Игрок пробивает штрафной удар — группа мужчин стоит неподалеку и прикрывает сцепленными руками самое главное, как Гитлер и Муссолини в «Обыкновенном фашизме». Футбол — тоталитарная игра или даже скорее посттоталитарная. Аллегория «стенки» чрезвычайно выразительна в свете сопоставления футбола и шахмат — главное — защитить самое нужное место. Зато головой по мячу, пожалуйста, сколько угодно. Шахматист же интуитивно, сидя за столиком, обхватывает руками голову.
И все же голова. Голова это то, без чего нельзя.
Здесь как будто не хватает одного звена, которое должно было бы вывести рассуждения о футболе из чисто психоаналитической проблематики. Что же это за звено? Рассмотрим пространство футбола. Здесь ясно прочерчиваются три оппозиции: маленького, круглого и объемного меча, с одной стороны, и большого, прямоугольного и плоского поля, с другой. Ворота выполняют, как и положено подобным объектам, медиативную функцию: они не такие большие, как поле, покрыты сеткой, но прямоугольные. Итак, по прямоугольному полю движутся одушевленные объекты, которые при помощи нехитрых ухищрений ногами пытаются вкатить маленький круглый предмет в прямоугольное отверстие. Не замечается ли здесь чего-либо странного? Странность в том, что, в сущности, пространство футбола двумерно. Удар вверх практически не функционален, удар вниз практически невозможен (разве только что опять-таки головой). Но ведь мы живем в трехмерном мире. Что дает футболу трехмерность? Земля и небо. И мяч. И голова.
В стихотворении Агнии Барто девочка плачет вовсе не потому, что она думает, что мяч утонет, как полагают тупые родители, а потому, что для того, чтобы достать этот объект желания, надо броситься в реку, в воды непознаваемого, секса и смерти.
Футбол в отличие от хоккея, баскетбола и волейбола играется на траве, под открытым небом. Поэтому его пространство, будучи плоским, одновременно является безгранично открытым. Мяч в принципе может улететь, куда угодно. Улететь и не вернуться. Его могут забрать зрители в качестве сувенира, он может проколоться обо
В стихотворении Агнии Барто («Наша Таня громко плачет…») девочка плачет вовсе не потому, что она думает, что мяч утонет, как полагают тупые родители, а потому, что для того, чтобы достать этот объект желания, надо броситься в реку, в воды непознаваемого, секса и смерти. Пространство футбола — это «пространство любви и смерти» так же, как и пространство сновидения. (Человек, смотрящий футбол по телевизору почти что спит, грезит, он полностью умирает в этот момент для мира бодрствующих.)
В этом смысле отождествление мяча с головой, которое так утонченно чувствовали лучшие русские поэты, писавшие про футбол, космизируется.
Мандельштам, стихотворение «Футбол», как всегда странное:
Телохранитель был отравлен
В неравной битве занемог,
Обезображен, обезглавлен
Футбола толстокожий Бог.
Должно быть, так толпа сгрудилась,
Когда, мучительно-жива,
Не допив кубка, покатилась
К ногам тупая голова?
Неизъяснимо лицемерно —
Не так ли кончиком ноги
Над теплым трупом Олоферна,
Юдифь глумилась…
Итак, футбольный мяч (матч?) коннотирует к отрубленной голове (Иоанна Крестителя — к теме страсти добавляется христианская тема мук тела и духа, стало быть, и Христа) Олоферна — к теме секса добавляется тема предательства и войны, — конечно, футбольное поле ассоциируется с полем битвы — это очевидно (представьте себе в духе «Бхагаватгиты», что Марадона, подобно принцу Арджуне, вместо того, чтобы пробивать одиннадцатиметровый, вдруг задумался, отодвинул мяч ногой и пал на сыру мать-землю), всем мифологическим яблокам, вместе взятыми, и еще, самое главное, Земному шару. Футболист бежит по горизонтальному полю с мячом и целью забить гол, «впарить», а по вертикали совершается совсем другой брак, брак между земным шаром и небом, между Вселенной и ее Творцом.
Еще более странно стихотворение Заболоцкого, которое тоже называется «Футбол». Оно довольно большое (56 строк), поэтому его мы не имеем возможности здесь полностью процитировать. В этом стихотворении бег героя-форварда оборачивается избиением его противниками, отравлением, и, конечно, обезглавливанием. При этом мяч явно превращается в земной шар. И эта триада: мяч — голова — земной шар — безусловно определяет глубинную семантику этого текста о футболе, смысл которого, как мне кажется, в том, что бег форварда по горизонтали на пути к победе, к осуществлению желания, совершенно поверхностен, а наиболее важно то, что происходит по вертикали, где микрокосм, профанное (мяч), соединяется с сакральным макрокосмом (земной шар) при помощи негативной медиации обезглавливанием. (Ср. также появление эсхатологического шара, пробивающего стену церкви в «Репетиции оркестра» Феллини; шар убивает арфистку, но после этой жертвы хаос бунта против дирижера, мало-помалу восстанавливается в «космос после хаоса».)
То, что мы называем футболом, таит какую-то чрезвычайно архаическую и значимую ритуально-мифологическую жертву, которая, разумеется, имеет сексуальный характер, но главная семантема которой — это утверждение неделимой сферической космической уплотненности, стабильности через разрыв единичного тела, через неудовлетворенность избыточной непристойности желания. То, что мяч проникает в ворота, безусловно важно, но то, что форвард оказывается козлом отпущения, что забивание мяча в ворота, космическое совокупление его головы с головой земли, это, пожалуй, самое важное.
Любая социально значимая вещь, кажущаяся в высшей степени обыденной (сытый дядька перед телевизором или бушующая толпа болельщиков — что уже ближе к архаике), таит в себе переплетающиеся между собой архаические глубинные мотивы и нераскрытые тайны.
Поэты подчеркивают в футболе не отвагу и силу, а
В экстремальные моменты жизни социума бывает так, что архаическое и космическое вдруг проглядывает в профанном. В 1942 году в оккупированном Киеве немцы устроили так называемый «матч смерти». Русская команда должна была проиграть, чтобы унизить свое национальное достоинство. Русская команда выиграла. Жертва была принесена. Интересно, что в романе литовского писателя-еврея Исхакаса Мераса происходит примерно то же самое: действо разыгрывается между начальником гетто и
Поскольку архаическое и мрачное в постмодернистском сознании необходимой связью связано с
В первом случае девочка плачет о жертве, во втором случае говорится о том, что жертва тщетна, потому что шарик всегда возвращается.
Девочка плачет — шарик улетел.
Ее утешают, а шарик летит.
Девушка плачет — жениха все нет.
Ее утешают, а шарик летит.
Женщина плачет — муж ушел к другой.
Ее утешают, а шарик летит.
Плачет старуха — мало прожила.
А шарик вернулся, а он голубой.
Шарик всегда возвращается.
Комментарии
Комментировать