Техника определяет состояние нашего мира не только как орудие в руках человека, но и как самостоятельный субъект, создающий собственную полноправную реальность. Что общего у шизофрении и современной коммуникации, как лифт может изменить облик города, куда исчезает приватность, зачем нужен социальный капитал во «ВКонтакте» и почему интернет — это кошмар Хайдеггера: T&P взяли интервью у социолога техники Виктора Вахштайна.
— Зачем нужна социология техники? Что она объясняет?
— Ответ отчасти уже содержится в самом вопросе. Социология техники анализирует взаимосвязь двух сфер — социального и технического. До середины ХХ века в социологии боролись несколько разных представлений о том, что такое технический прогресс, как он устроен и как связан с человеком. Левый миф связывает технику с производством, а производство — с отчуждением. Техника оказывается как бы неподлинным объектом — за ней стоят интересы правящего класса. Поэтому технический прогресс (прежде всего, конечно, прогресс средств производства) — это общественный процесс. В нем сходятся воедино усиление эксплуатации, закрепление классовых различий и рационализация социальной жизни.
Но есть и другой, правый миф об отношениях человека и техники. Его в социологию привнесли представители немецкого философско-антропологического направления — Хельмут Плеснер, Арнольд Гелен. Задумайтесь: человек — это крайне неудачное животное, неприспособленное для жизни в этом мире. У него нет когтей, зубов, меха. У него много чего нет, и чтобы выжить, ему приходится придумывать субституты, заменители. Например, технику. То есть техника — это продолжение вашего тела, которое компенсирует вашу человеческую недостаточность. Кстати, если для левого мифа техника — это преимущественно средства производства, то для правого — оружие, средства обороны и нападения.
«Нашей главной задачей остается разработка адекватного языка, который может объяснить, что вообще происходит с человеческой коммуникацией по мере ее технологизации»
Наконец, есть третья, либерально-утопическая история о том, что техника — это наша единственная надежда на построение справедливого общества, где человечество уже не будет испытывать ни в чем нужды. В первых двух мифах техника — зависимая переменная, она подчинена либо общественным отношениям, либо природе человека. В третьем — утопическом — мифе, напротив, общество и человеческая природа мыслятся как зависимые от технического прогресса.
Начиная с 70-х годов ХХ столетия социология техники делает крутой вираж: появляются совсем другие способы осмыслить технические объекты (это связано в основном с влиянием на социологию философии Людвига Витгенштейна и рождением такого направления, как этнометодология). Техника становится миниатюрнее, проникает в повседневные коммуникации; параллельно с этим развивается микросоциология техники, которая описывает процессы технически опосредованного взаимодействия людей. Наконец, в 90-х годах эти исследования рождают принципиально новый социологический язык. В нем технические объекты уравниваются в правах с социальными субъектами. Техника действует и взаимодействует с нами, социальное переплетено с техническим — одно уже немыслимо без другого. Так, благодаря работам Брюно Латура, Джона Ло и Мишеля Каллона социология техники почти на 20 лет оказывается в мейнстриме социологической теории, дав начало новому направлению — социологии вещей.
— Это и есть основная проблематика социологии техники?
— Сегодня нашей главной задачей остается разработка адекватного языка, который сможет объяснить, что вообще происходит с человеческой коммуникацией по мере ее технологизации. В рамках этой повестки дня существует одна точка фокусировки, которая вдруг неожиданно объединила философов техники, социологов повседневности и теоретиков коммуникаций, — это проблема «disentanglement», феномена расцепления коммуникаций, постоянного усложнения структуры коммуникационного пространства за счет отдифференцирования отдельных его частей.
— Например?
— Посмотрите, как мы с вами организовали пространство, когда начали говорить. Мы заняли угол и маркировали его как замкнутое пространство коммуникации. Диктофон у вас в руках сигнализирует посетителям выставки, что сюда не надо идти, — подобно тому как фотоаппарат в руках туриста говорит прохожим, что не нужно проходить между фотографом и его объектом. Поэтому за то время, что мы с вами здесь стоим, люди подходили и тут же уходили обратно, когда замечали, что идет интервью. Мы вырезали фрагмент пространства и замкнули его на себя, в том числе за счет визуально считываемых маркеров — положения тел и диктофона. Такие относительно автономные, вырезанные, отцепленные от своего контекста форматы коммуникации мы называем фреймами.
Впрочем, это относительная автономия. Шум мероприятия все равно не дает нам нормально разговаривать, мы все время отвлекаемся. Теперь представьте, что мы говорили бы не здесь, а в
Это расцепление хорошо заметно в современной архитектуре со времен изобретения лифта. До XIX века здание было единым целым. Если вам нужно каждый день подниматься по лестнице, вы не скажете, что между верхними и нижними этажами нет разницы. Но вот Элиша Отис изобрел современный лифт (на самом деле он изобрел систему безопасности к нему, но это сейчас не так важно). И теперь здание представляет собой набор относительно замкнутых на себя и независимых друг от друга, расцепленных этажей. Первый или последний — уже не столь важно. А те, в свою очередь, за счет прогресса в звукоизоляции — совокупность не связанных друг с другом «нор». Что происходит на следующем этапе? Лифт делает возможным строительство небоскребов, пишет Рем Колхас, а небоскребы рождают новую архитектурную реальность: площадь фасада растет не так быстро, как объем здания, поэтому на следующем этапе расцепляются экстерьер и интерьер: церковь больше не должна выглядеть как церковь, все что угодно может выглядеть как все что угодно.
Мы живем в эру глобального расцепления. Мир раздробился на множество подобных расцепленных форматов взаимодействия, которые могут быть вложены один в другой так, как наш с вами разговор вложен в огромное пространство павильона Geek Picnic. Но даже будучи вложенными друг в друга, они друг с другом никак не соотносятся ни содержательно, ни формально. Таким же шизофреническим образом устроена наша коммуникация, когда мы отвечаем на письма, разговариваем по телефону, смотрим телевизор и все это делаем практически одновременно — переходя между разными расцепленными форматами с поразительной скоростью.
Технический прогресс производит новые границы, он работает на автономизацию контекстов. Даже сейчас мы разговариваем и не до конца понимаем, чем обязаны многочисленным посредникам коммуникации (отопление? кондиционирование? звукоизоляция?), которые стабилизируют наше общение здесь и сейчас, делают его беспроблемным.
— Как подобная шизофреническая организация влияет на человека?
— Это другая проблема, которая связана с феноменом «disentanglement», — изменение наших когнитивных возможностей и характера протекания когнитивных процессов. Надеюсь, на эти вопросы ответят психологи. Для философии техники и социологии повседневности гораздо важнее другой вопрос: что влияет на автономизацию, расцепление фреймов и, наоборот, как происходит перенос содержания из одного замкнутого формата в другой, как возможно обратное сцепление — размыкание коммуникации на более широкий контекст, связывание фреймов.
— C точки зрения расцепки форматов коммуникации как можно оценить все более и более очевидную сегодня эрозию приватности?
— В сущности, disentanglement должен был бы привести к усилению приватности. Брюно Латур называет этот процесс blackboxing — что-то вроде «очерноящивания». Но это очень специфическая приватность — приватность как непрозрачность одних пространств коммуникации для других.
Другой вопрос — действительно ли мы можем сказать, что расцепка приводит к усилению приватности как privacy? Видимо, нет. Эта та приватность, которая с privacy уже никак не связана. Наоборот, чем больше у вас приватных мест, тем более доступной становится ваша личная жизнь. Ваш блог, ваш сайт, ваша страничка в фейсбуке, ваши фото в инстаграме — это очень приватные места. Вы их придумали, вы установили настойки приватности — это ваш собственный утопический мирок. Но при этом мы понимаем, что теперь выдаем во внешний мир куда больше сигналов, чем раньше. Например, благодаря твиттеру или инстаграму можно проследить вашу диету и количество потребляемого алкоголя за последний год. Получается, что фрагментация и расцепление не ведут к усилению приватности как privacy, но и к усилению публичности в традиционном смысле тоже не ведут. Они создают такое квазиприватное пространство в публичном месте — к примеру, когда вы достаете книгу или айпад в вагоне метро или в кафе.
Другой пример. Несколько лет назад в Одессе мои студенты сделали интересный этюд по социологии архитектуры — показали, как в городском пространстве существуют телефонные будки без телефонов. Ведь пока в будке был телефон, у нее был какой-то понятный смысл, а без телефона она его вроде бы теряет. Но нет! В Одессе прекрасные большие полупрозрачные широкие телефонные будки, которые легко принимают на себя эту функцию расцепления, создания островков квазиприватности в потоке публичности. Человек идет по бульвару, разговаривая по мобильному, и заходит в телефонную будку, чтобы продолжить беседу, — иначе очень шумно. Человек стоит, курит, кого-то ждет и заходит в телефонную будку, чтобы на него не лил дождь. В телефонных будках назначают встречи и прячутся от солнца. Отсутствие телефона не делает телефонную будку менее востребованной — она продолжает прекрасно справляться с задачей disentanglement. Однако расцепка не приводит к усилению приватности, она приводит к фрагментации публичности.
— Фрагментация пространства подразумевает новые границы. При этом главная мантра технологических инноваций — это мир без границ. Как к этой теме подходит социология техники?
— Социология техники подключилась к теме границ относительно недавно. Раньше ею занялись социология повседневности и теория коммуникаций. Если Хайдеггер анализировал оппозицию техники и повседневности, где техника уничтожает повседневность и разрушает ощущение близости, то социологи сделали из этого эмпирическую проблему и стали ее изучать.
«Эволюция социального взаимодействия — это не путь от простого к комплексному, а движение от комплексного к сложному»
— Что бы сказал Хайдеггер, если бы увидел интернет?
— Это хайдеггеровский кошмар. Хайдеггер сформулировал одну из самых устойчивых и сильных интуиций повседневного мира. Для него повседневный мир — мир подручный, знакомый, не требующий рефлексии. У повседневности, по Хайдеггеру, правда, есть и обратная сторона — это мир, поглощающий вас, обезличивающий, лишающий подлинности. Но не будем пока о грустном. Хайдеггер первым почувствовал ту опасность, которая исходит от стирания границ и преодоления дистанций. Именно ему принадлежит «антиутопия недалекого мира». Ведь традиционно человек живет в оппозиции близкого и далекого. Близкое — понятно и привычно, далекое — заманчиво, интригующе, непрозрачно и пугающе. Но вот появляется техника, которая может меньше чем за день перенести вас на другой конец земли, может показать вам бесконечно малое и бесконечно большое, может связать вас с людьми в самых дальних уголках планеты. Техника делает дистанцию незначимой, нерелевантной. Она убивает далекое. Но, по Хайдеггеру, без дали нет близости. А значит, неизбежна эрозия повседневности, появление «недалекого мира», где ничего по-настоящему не удалено, но ничего и не близко. Отсюда парадокс: выше мы говорили о технике как о том, что производит новые границы, расцепляет форматы коммуникации, эмансипирует их, однако традиционный взгляд на технику предполагает акцент на стирании границ, на связывании всего со всем, на устранении дистанций.
— Как решается это противоречие?
— В каждой дисциплине — по-своему. Общий для всех ход — превращение теоретического противоречия в эмпирическую проблему. Социология техники работает с балансом сцепок и расцеплений — этот баланс постоянно меняется, по мере того как технические артефакты завоевывают и колонизируют повседневный мир. Возьмем такой пример: локализация денег. Вы точно знаете, где находятся ваши деньги? И сколько их у вас? Представьте, что весь ваш капитал — несколько золотых монет, и вам нужно переехать из одного города в другой. Банков в нашем воображаемом мире еще нет, деньги лежат у вас в кошельке на поясе, и, останавливаясь на ночь на постоялом дворе, вы их пересчитываете. Вы точно знаете, сколько у вас денег, точно знаете, где они, ощущаете их вес, можете их тратить, но не можете поручиться за их безопасность. Это прочная сцепка.
Пропустим несколько этапов развития банковской системы и сразу перейдем к пластиковым карточкам — гениальной технологии расцепления (кстати, впервые описанной в утопическом романе Эдварда Беллами). Деньги, предположительно, в безопасности (если вы доверяете банкам), но уже никто точно не может сказать, где именно они находятся, и, чтобы пересчитать их, вам понадобится еще ряд посредников: банкомат, отделение банка или телефон с подключенной услугой SMS-банкинга. Это слабая сцепка. Благодаря расцеплению между вами и вашими деньгами выстраивается длинная цепочка технических посредников: от пластиковой карты до телефона. Деньги с карточки уходят гораздо быстрее, вы не чувствуете их материальности. Деньги больше ничего не весят (а то, что весит — набивающаяся в карманы мелочь, — не воспринимается как деньги). И вот в прошлом году специалисты из MIT Media Lab анонсировали выпуск нового умного кошелька — он точно знает, сколько у вас денег в банке, вибрирует после каждой транзакции, а в конце месяца, когда остаток на счету стремительно убывает, его становится физически трудно открыть. Он буквально не дает вам вытащить карточку без существенного физического усилия. Задача разработчиков — хотя бы отчасти вернуть сцепку, а вместе с ней — материальность и вес денег. Социология техники переводит философский парадокс хайдеггеровской антиутопии в эмпирическую проблему баланса entanglement/disentanglement.
— Получается, что техника становится обязательной частью современной жизни, в
— Именно так. Французский социолог Брюно Латур показал, что развитие всей человеческой коммуникации, в отличие от коммуникации животных, связано с увеличением числа технических посредников, понимаемых, правда, очень широко: от стены и перегородки до телефона и ноутбука. Поэтому эволюция социального взаимодействия — это не путь от простого к комплексному, а движение от комплексного к сложному. Ведь что такое комплексное взаимодействие? Это ситуация наложения, пересечения, одновременного соприсутствия множества разных коммуникативных цепочек. Взаимодействие приматов — комплексно. В нем каждая особь может вмешаться в любую коммуникативную ситуацию. Напротив, взаимодействие людей не комплексно, а сложно в буквальном смысле: множество его фреймов (от комнаты и сцены до ленты в фейсбуке) вложены друг в друга и при этом расцеплены, никак между собой не связаны.
У латуровской теории есть два следствия. Во-первых, отношения между расцеплением и сцепкой асимметричны: техника фрагментирует мир сильнее, чем связывает его. Во-вторых, мы вдруг неожиданно понимаем, что техника — это не просто оператор, а действующий субъект социального мира. Сейчас мы с вами разговариваем и с точки зрения традиционной социологии техники можем описать диктофон в ваших руках как наблюдаемый маркер ситуации коммуникации между нами. Но для Латура наше с вами взаимодействие — это взаимодействие троих: вас, меня и диктофона. Диктофон является таким же лицом, которое имеет определенную силу действия и силу противодействия.
Латуровская теория предполагает, что социальное действие — это не только и, может быть, уже не столько про людей. А значит, не остается ничего чисто социального. Все так или иначе связано с действием технических объектов. Я был свидетелем того, как главный оппонент Латура, витгенштейнианец Гарри Коллинз, приехав читать лекции в Москву, спустился в метро, зашел в вагон, а когда поезд тронулся, упал, потому что не держался за поручень. Коллинз встал, отряхнулся и сказал: «Вот в 60–70-е годы, когда мы изучали повседневное существование технических объектов, я бы сказал, что у меня просто не хватает достаточной технической компетенции для поездки в вашем метро, потому что я не являюсь частью этой рутинной каждодневной технически нагруженной практики. Теперь из-за Латура я должен сказать: «Нет, это поезд меня толкнул! Он нарочно это сделал! Потому что „train has an agency!“» Это, конечно, фирменная шутка Коллинза, но в
— Звучит так, как будто социология техники готовит общественное мнение к появлению искусственного интеллекта.
— Скорее, запоздало реагирует на его появление. Впрочем, любой интеллект так или иначе искусственен. Интеллект — вообще крайне противоестественная штука.
— Но даже если принять тезис о том, что техника — живая, конструирует ее все-таки человек, и получается, что человек определяет ее природу?
— Все же «конструировать» и «определять природу» — не всегда одно и то же. Если природа вашего диктофона — это его участие в нашем взаимодействии, то, скажем, вы сейчас определяете его природу куда больше, чем его конструкторы. Точно так же диктофон сейчас определяет природу нашего разговора: без диктофона мы бы говорили иначе. Но мы же не говорим при этом, что создатели диктофона определяют ход нашего разговора, да? Создатели где-то кончились, и начался сам диктофон.
Социология техники традиционно занималась вопросом о том, кто стоит за техническим объектом, какие социальные силы его конструируют. Это такой разоблачительный пафос техники как неподлинного субъекта, фетиша. Пережиток этой логики мы найдем, например, в современном направлении SCOT (social construction of technology). Есть некоторые социальные группы. У них есть способность мобилизовать какие-то ресурсы. Техника — лишь одна из ставок в этой игре. Например, почему побеждает одна модель велосипеда, а не другая? Потому что на
«В университетский бар заходят девушки, а герой вместо девушек видит задачку о кооперативной и некооперативной стратегии поведения в играх с нулевой суммой»
Заметьте, есть и встречный исследовательский ход — показать, что, напротив, техника сама определяет природу социальных отношений. Это наследие либерального утопизма позапрошлого века. Сегодня социологи техники крайне осторожно относятся к вопросу связи социального и технического. Действует своего рода методологический пакт: не сводить одно к другому, а стараться понять, как социальное и техническое взаимно конструируют друг друга.
— Как социальные медиа, социальные сети вроде «ВКонтакте» и фейсбука повлияли на социологию техники?
— В социологии есть отдельное огромное направление, работающее с этой проблематикой. Есть люди, которые считают, сколько друзей у вас во «ВКонтакте», как часто вы там сидите или переписываетесь, агрегируют полученные данные и
— Как изучение социологии техники и такое комплексное восприятие реальности влияет на вашу бытовую жизнь? Насколько тяжело осознанно существовать в мире, где практически все — техника, и видеть, как она влияет на повседневность?
— Помните фильм «Игры разума»? Главный герой видит этот мир в математической оптике. Он смотрит на голубей во дворе и за траекториями их перемещений видит графы — направленные незамкнутые графы, по которым эти голуби ходят. В другой сцене в университетский бар заходят девушки, а герой вместо девушек видит задачку о кооперативной и некооперативной стратегии поведения в играх с нулевой суммой. Как работает социологическая оптика? Примерно так же. Она просто делает этот мир читаемым на другом языке — языке какой-то социологической теории. И когда язык, заставляющий нас видеть за каждым техническим объектом сконструировавшие его социальные силы, приходит в негодность, появляется новый теоретический язык. То, насколько он жизнеспособен, зависит от того, что мы можем увидеть и понять благодаря ему.
Комментарии
Комментировать