Профессор ЕУСПб создал базу данных, показывающую распределение фольклорных мотивов в 900 традициях на всех континетах. На что смотрят китайцы, когда видят кролика и жабу? Что общего у фольклористики и популяционной генетики? В басне какого народа бурундук и медведь спорят о числе дискретных единиц во временном цикле? На эти вопросы в интервью «Теориям и практикам» ответил археолог, этнограф, специалист по сравнительной мифологии Юрий Березкин.

В мире записаны многие десятки тысяч фольклорных текстов. Они содержат огромный объем информации, но о чем она? Эта проблема касается не только фольклора, но и массового материала по человеческой культуре в целом — например, данных об одежде, пище, жилище, верованиях, обычаях — обо всем, что изучают антропологи в разных обществах. Попытка работать с большим массивом этнографических материалов была предпринята Джорджем Мердоком, создавшим в 1949 году региональную картотеку данных по межчеловеческим отношениям (Human Relations Area Files). В результате сведения, взятые из многих сотен этнографических описаний разных культур мира, оказались расклассифицированы с опорой на каталог признаков, элементов культуры. Этот каталог называется Outline of Cultural Materials — прокрутите страницу до конца и увидите, из чего. Туда попадают, среди прочего, и позы, которые характерны для представителей различных культур, и идеал телесной красоты, и использование ароматов, и ритмы в танцах, и, например, данные о том, подвергают ли в этом обществе стерилизации людей с отклонениями.

Большинство таких особенностей культуры имеют вполне практическое, функциональное объяснение, то есть это не произвольный выбор из всего спектра возможностей. Мердок полагал, что наличие в той или иной культуре одних черт и отсутствие других так или иначе обусловлены влиянием окружающей среды (природной и социальной). Либо отбор элементов культуры связан с их взаимовлиянием. Если же в ходе отбора закреплялось что-то совсем неподходящее, то за тысячи лет «невыгодные» и «вредные» черты культуры должны были исчезнуть вместе с их носителями.

Но в культуре существуют и такие особенности, на которые отбор не оказывал действия, потому что эти особенности не функциональны, их наличие или отсутствие практически не отражается на шансах добиться успеха или потерпеть неудачу. Это «просто традиции», которые никому особенно не мешают, но и не помогают. Скажем, предписано, что надо резать петухов вот таким специфическим образом, а по-другому нельзя. Однажды востоковед Иван Михайлович Стеблин-Каменский рассказал мне такую историю. Когда он в юности ездил на Памир, ему велели зарезать петуха. И он зарезал его, но хозяйка спросила, как он это сделал. Выяснилось, что он не обернулся в сторону Мекки и не сказал: «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного». Петуха пришлось отнести на помойку. С точки зрения нашей традиции, это совершенно бессмысленно. Но с точки зрения той конкретной традиции, в которой действуют подобные правила, петух, зарезанный не по правилам, никуда не годится. Поскольку же зарезать петуха по правилам для носителей традиции ни малейшего труда не составляет, подобный обычай может сохраняться сколь угодно долго.

Так вот, в центре моего подхода — традиция: у этих людей повелось так. Почему? Мы никогда не узнаем, даже если изначально какие-то причины имелись. И для самих носителей традиции это тоже неважно. Данные по фольклору и мифологии в базу данных Мердока не включены. Моя задача была восполнить эту лакуну. Первоначально, в начале 1980-х годов, речь шла об обработке данных по мифологии и фольклору Южной Америки, потом — Центральной Америки и Мексики, потом — Северной Америки, ну и потом уже все остальное.

Здесь требуется важное замечание. Мердока интересовала зависимость элементов культуры от разного рода факторов. С фольклором и мифологией ситуация иная. Функциональность этой сферы культуры, как только что было сказано, минимальна, т.е. конкретное содержание текстов не имеет существенного значения. Фольклор потому и консервативен, потому и содержит информацию об очень отдаленных эпохах, что это малозначимая сфера культуры. Если где-то принято, чтобы бабушки рассказывали детям сказки, это может быть для данной культуры важно. Но будет ли это сказка про три подземных царства или про бой на калиновом мосту, ни малейшего значения не имеет.

Под фольклором я имею в виду не только развернутые тексты (сказки, легенды, былички и пр.), но и разного рода народные верования типа представлений о небесных светилах и атмосферных явлениях (радуге, солнце, луне, созвездиях и т.п.). Скажем, что люди видят на луне? Большинство, конечно, ничего не видит — а что там видеть? Ну, пятнышки какие-то. Но есть определенные региональные традиции: китайцы видят кролика и жабу. Это не значит, что они реально их там видят — вряд ли они вообще так уж часто и пристально смотрят на луну. Однако на вопрос, что видно на луне, в Китае принято отвечать, что там живут кролик и жаба, а кроме того, растет дерево.

Что видит русский на луне? Я спросил однажды одну нашу сотрудницу: «Что, — говорю, — ты видишь на луне?» «Ну как что — девушку с ведрами!» «А откуда ты это знаешь?» «Мама сказала». Мама на луну тоже вряд ли много смотрела. Но в северно-русской культуре на луне раньше было принято видеть девушку с ведрами. И та же самая девушка с ведрами видна от Балтики до Японии, и также на северо-западном побережье Северной Америки, на Памире, у болгар и македонцев и еще у маори в Новой Зеландии. И больше нигде в мире. Почему? Наверное потому, что все культуры, в которых есть данный образ, в конечном счете восприняли его из какого-то одного источника. Не от какого-то одного человека, естественно, а из определенного региона (весьма вероятно, из Восточной Сибири). Еще раз повторю, что эта информация для жизни людей неважна — ну, кто всерьез обсуждает, что видно на луне? В Западной Европе там виден обычно Каин и Авель или человек, который пошел в воскресенье рубить дрова и в наказание был помещен на луну — там он с тех пор и стоит со связкой хвороста. Фольклорный образ — это просто штрих, метка, доказывающая наличие каких-то связей.

Молодые ученые: африканистка Маша Хачатурьян

Накладывая на карту данные о распределении мотивов и образов, мы можем с некоторой вероятностью определить направление культурных контактов в отдаленном прошлом и даже представить себе, как шло заселение больших территорий, которые ранее были необитаемы или редко заселены. Реконструировать некоторые особенности культуры в древности трудно, а в ряде случае просто невозможно. Что касается миграций, то здесь главным источником данных является популяционная генетика, с которой у фольклористики оказывается много общего.

Вот красивая история о том, как птицы и звери выясняли, сколько должно быть в зиме месяцев или в сутках часов, либо сколько должно быть в месяце дней. Календари в разных культурах различаются, но этот мифологический сюжет можно без труда привязать к любому календарю, в том числе и к современному европейскому, как, например, у алтайцев. У алтайцев бурундук и медведь спорят, сколько дней должно быть в январе. Один говорит, что 30, другой — что 31. И, соответственно, медведь этого бурундука царапает лапой, у того до сих пор остались полосы на шкурке. И такой же спор — только уже не о числе дней в месяце, а о числе зимних месяцев, — будет у индейцев Северной Америки, например, у ирокезов на северо-востоке и у сэлишей на северо-западе. Там тоже бурундук и медведь спорят о числе дискретных единиц во временном цикле. В результате медведь царапает бурундука, оставив на шкуре полосы. При этом мелкие подробности рассказа зависят от широты местности. В Северной Америке участником спора часто бывает не только бурундук, но и лягушка, а число зимних месяцев определено тем, сколько пальцев она показала. Медведь-председатель говорит: «Зимних месяцев столько, сколько у меня шерстинок на шкуре». Все, соответственно, в шоке. Не знают, что сказать. Лягушка говорит, что месяцев должно быть три, пять или семь — в зависимости от того, происходит ли действие где-то далеко на севере в Канаде или в более южных районах на территории США. Медведь бьет лягушку, она падает в болото, и оттуда торчит ее лягушачья лапа с вытянутыми пальцами. И медведь ничего не может сделать, ибо кто последнее слово скажет, тот и выигрывает.

Но на сибирско-североамериканских параллелях дело не кончается. Мы очень мало знаем о фольклоре индейцев северной Патагонии. Магеллан его не записывал, только отметил, что местные жители отличались высоким ростом, а к концу XIX века индейцы в этом районе почти исчезли. И вот поразительно: из двух текстов, записанных в северной Патагонии у пуэльче, один повествует как раз о споре животных и птиц по поводу числа ночных часов в сутках и числа зимних месяцев. Куропатка говорит, что ночных часов будет столько, сколько у нее перьев. Все в ужасе. А заяц предлагает взять за основу число когтей у него на лапках. В общем, стало столько часов и месяцев, столько есть сейчас.

Эти параллели, связывающие Патагонию с Северной Америкой, поразительны. Они не только совпадают с другими параллелями в области мифологии, но еще и коррелируют с археологией: древнейшие каменные наконечники дротиков, найденные на юге Южной Америки (в Чили, Аргентине и Уругвае), очень похожи на те, которые найдены от южной Мексики до северного Перу. Эти наконечники сделаны в форме рыбьего хвоста, а снизу у них есть продольный скол, своеобразный желобок. Наконечники с желобком впервые появились в Северной Америке примерно 14 тысяч лет назад, они тут были изобретены. Первые люди проникли в Новый Свет несколькими тысячелетиями раньше, но ни они, ни их предки в Азии желобчатых наконечников еще не изготовляли. Наконечники из Центральной и Южной Америки, имеющие форму рыбьего хвоста, несколько отличаются от североамериканских, но почти наверняка связаны с ними происхождением. Итак, сравнивая фольклор и археологию, мы можем заключить, что как определенные фольклорные тексты, так и определенные типы орудий свидетельствуют о расселении людей из Северной Америки на юг вдоль тихоокеанского побережья. По фольклорным текстам невозможно судить о времени, когда распространялся соответствующий сюжет. Сравнивая наконечники, имеющие надежную датировку, мы определяем время миграции (порядка 12 тысяч лет назад), но ничего не можем сказать о духовном мире этих людей. И лишь при сопоставлении свидетельств обеих дисциплин, археологии и фольклористики, реконструкция древней культуры становится объемной и многогранной.

А вот на востоке Южной Америки и типы каменных орудий, и сюжеты мифов другие. Предки древнейших обитателей Бразилии, чьи следы найдены в слоях возрастом порядка 12-13 тысяч лет назад, тоже пришли из Северной Америки и в конечном итоге из Азии. Однако они, скорее всего, довольно долго жили в пределах ныне затопленного континентального шельфа на атлантической стороне Южной Америки. Поэтому первая бразильская каменная индустрия ни малейшего сходства с северо-американскими индустриями не имеет

Вообще, археология — не очень хороший регистратор миграций: известно много исторически зафиксированных миграций, которые вообще не оставили археологических следов. Распространение же фольклорных мотивов позволяет эти миграции проследить. И археология, и фольклорные тексты свидетельствуют о контактах, об обмене информацией. Этот обмен может быть за счет переселения людей, или он может быть за счет научения, контактов между соседними группами людей. Но какие-то контакты, прямые или опосредованные, всегда должны иметь место.

«Мы обречены на то, чтобы жить вместе»: Вячеслав Всеволодович Иванов об антропологии тела»

Популяционная генетика тоже свидетельствует об обмене информацией, но хранящейся не в голове человека, а в его генах. Генетика тоже дает нам несомненные свидетельства связей. Главная проблема в том, что генетическая карта человечества построена по современным данным. Если бы мы могли получить генетические данные по древним популяциям, тогда никаких дополнительных сведений для реконструкции процесса расселения человечества, возможно, и не потребовалось. Однако извлечь древнюю ДНК из костных останков удается лишь в редчайших случаях, да и сами эти останки есть далеко не везде. Так, мы почти ничего не знаем о строении черепов и тем более о генофонде людей, живших на большей части Сибири в эпоху палеолита.

Пока генетики наиболее четко прослеживают самые ранние этапы расселения человечества. Поэтому данные популяционной генетики и данные фольклора лучше всего совпадают при реконструкции таких отдаленных от нас во времени процессов, как выход людей современного типа из Африки в направлении нынешних Индонезии и Австралии, и заселение Нового Света. Картина древних миграций и культурных контактов в пределах самой Евразии невероятно сложна и мы лишь только начинаем в ней разбираться. Что касается выхода из Африки, то есть десяток мотивов, которые, скорее всего, возникли именно в Африке и уже оттуда попали в Евразию, а затем и в Америку. В большинстве своем они связаны с темой происхождения смерти. Скажем, луна умирает, но возрождается, а люди умирают насовсем — они по какой-то причине утратили эту возможность или не смогли ее получить. Это простая история характерна именно для Африки и индо-тихоокеанской окраины Азии, а в основной части Евразии ее нет. В других мифах рассказывается, что люди должны были сбрасывать кожу и возрождаться, однако случилось так, что эту особенность сохранили лишь змеи. Данный сюжет тоже популярен в Африке южнее Сахары, в Индонезии, Меланезии и в тех областях азиатского материка, которые примыкают к Индийскому и Тихому океанам. Популярен он и в Южной Америке к востоку от Анд. Объяснить такое распределение чем-то еще, кроме как распространением современного человека, точнее определенных популяций, расселявшихся несколько десятков тысяч лет назад из Африки, практически невозможно. И эта картина вполне соответствует той, которую рисуют генетики.