Исследование сообществ: что читает новое поколение социологов

«Изучать и анализировать общество — это побольше, чем читать ему мораль», — эти слова Ван Гога как нельзя лучше описывают инициативу МВШСЭН, которая уже не в первый раз проводит полевые магистерские школы по социологии. Несводимость социального к индивидуальному, жестокие книги, вина человечества и сила команды — T&P публикуют тексты, которые обсуждались в весенней программе «Исследование сообществ».

За последние пятнадцать лет в Шанинке сложилось что-то вроде школы теоретической социологии, с акцентом на практиках аналитического чтения и академического письма. В какой-то момент «шанинские» выпускники стали делать быстрые академические карьеры, а привычка к коллективной работе с текстами осталась. Поэтому сначала мы устраивали закрытые клубные школы — собирали ридер и уезжали куда-то на неделю читать, писать, обсуждать заготовки статей и путешествовать. В 2010-м провели школу по языковым утопиям в Израиле, в 2011-м — по теориям рефлексии в Черногории, потом по социологии архитектуры в Одессе и по философии монтажа в Валенсии. А полтора года назад с подачи Ксении Ткачевой возникла идея вернуть школы в Шанинку, сделать их площадкой для формирования нового поколения теоретически «заточенных» социологов.

Поэтому сейчас мы по-прежнему делаем клубные выезды для выпускников, но параллельно проводим открытые (для всех желающих) и полуоткрытые школы (для студентов Шанинки с приглашением вольнослушателей). Всего получается по пять школ в год — с интенсивным разборов текстов и тренингами по академическому письму. Вот только что завершился англоязычный конвент — с участниками из Англии, Колумбии, Индонезии, Нигерии, Китая и Азербайджана — по городским исследования. Следующий клубный выезд для выпускников — с интригующим названием «Социология смерти» — мы наметили на сентябрь в Грузии, а ближе к концу года проведем открытые школы по «онтологическому повороту» в социальной теории и по социологии материальности. Ну и плюс две традиционные школы для «шанинских» студентов следующего года — по социологии повседневности.

Непосредственному восприятию общество предстает как набор индивидов. Эта непосредственная видимость немедленно была поставлена под сомнение серьезными мыслителями. Таково ли общество в действительности? В течение веков утверждалось, что человек не существует как человек вне полиса, отвергались робинзонада и общественные договоры, провозглашалась несводимость социального к индивидуальному. Но если мы всмотримся более пристально, то вынуждены будем сделать вывод, что не только ничего не сказано относительно нередуцируемого социального, но что оно оказывается на деле сведено к индивидуальному: общество определяется исходя из индивида как действующей или конечной причины, социальное выстраивается и конструируется исходя из индивидуального. Подобную ситуацию мы находим уже у Аристотеля, для которого «город по своей природе первичен» по отношению к конкретному человеку, но город определен через свою цель, а цель заключается в благосостоянии конкретного человека. Тоже самое происходит у Маркса: «реальная база» общества, определяющая все остальное, — это «совокупность производственных отношений», «вполне определенных, необходимых и независимых от воли» людей. Но что такое производственные отношения? Это «отношения между отдельными личностями, опосредованные в вещах». И через что они могут быть определены? Через состояние производительных сил — то есть через другой аспект отношения людей к вещам, в свою очередь опосредованный и определенный через понятия, воплощенные в техническом навыке каждой эпохи.

«Общество — это не вещь, не субъект, не идея и тем более не набор и не система субъектов, идей и вещей»

Точно так же обстоит дело и с Фрейдом, несмотря на ряд вырывающихся из контекста формулировок — в той степени, в какой он приближается к рассмотрению социального: именно психика в ее телесной укорененности, ее противопоставление природной ananke, ее внутренние конфликты и психогенетическая история должны отчитываться за весь человеческий мир. Но можем ли мы представлять себе общество как сосуществование и соединение элементов, предшествующих ему и определенных — реально, логически или теологически — извне, если эти так называемые элементы существуют и являются тем, что они есть, только в обществе и через общество? Общество можно составить (если данное выражение имеет смысл) лишь из уже социализированных индивидов, которые уже заключают социальное в самых себе. Здесь более уже нельзя пользоваться схемой, которая худо-бедно может быть применима в других областях. Речь идет о появлении на уровне целостности свойств, несуществующих и не имеющих смысл на уровне составляющих — что физики называют феноменом кооператива или коллектива и что соответствует известной теме перехода количества в качество. Нет никакого смысла считать, что язык, производство, социальные правила суть дополнительные свойства, проявляющиеся только в том случае, если вместе находятся достаточное количество индивидов. Эти индивиды не просто различны, они не существуют и немыслимы вне и до данных коллективных свойств — хотя в то же время не могут быть к ним сведены. Общество — это не вещь, не субъект, не идея и тем более не набор и не система субъектов, идей и вещей. Этот вывод кажется банальным тем, кто забывает себя спросить: каким образом и почему возникает в таком случае возможность говорить о каком- либо обществе и о данном конкретном обществе.

Книги, помогающие нам быть менее жестокими, условно можно разделить на 1) те, которые помогают нам увидеть воздействия на других социальных практик и институтов и 2) те, которые помогают нам увидеть воздействие на других наших приватных идиосинкразии. Книги первого рода обычно о рабстве, бедности, предрассудках. К ним относятся и «Положение рабочего класса в Англии», и скандальные газетные репортажи, и отчеты государственных комиссий, а также и такие романы, как «Хижина дяди Тома»,«Отверженные», «Сестра Керри», «The Well of Loneliness» и «Black Boy». Такие книги помогают нам распознать, как, принятые нами на веру социальные практики, делают нас жестокими.

Книги второго рода — те, которые я собираюсь рассмотреть в этой главе — о том, каким образом определенный тип людей проявляет свою жестокость по отношению к другому определенному типу людей. Здесь иногда могут помочь работы по психологии, но все же наиболее полезными оказываются произведения художественной литературы, в которых показывается слепота одних к боли других. Так, например, идентифицируя себя с мистером Кэзобэном из «Middlemarch» (См. примечание редактора в конце книги) или с мисс Джеллиби из «Bleak House», мы можем начать обращать внимание на то, что делаем мы сами. Такие книги в частности показывают, как наши стремления к автономии, наши приватные навязчивые идеи по поводу достижения определенного рода совершенства, могут заставить нас забыть о боли и унижении, которые мы причиняем. В этих книгах драматизируется противоречие между долгом по отношению к себе и долгом по отношению к другим.

Книги о том, как избежать общественной или индивидуальной жестокости часто противопоставляются, как книги с «моральным посланием», книгам, цели которых, напротив, «эстетические». Те, кто проводит это различение между моральным и эстетическим, и отдает предпочтение моральному, обычно также отличают сущностную человеческую характеристику — совесть, от второстепенной способности — «эстетического вкуса». Различение такого рода часто делают и те, кто отдает приоритет «эстетическому». Но они считают центром человеческой самости ироническое желание автономии, совершенства такого рода, которое не имеет ничего общего с отношением к другим людям. Эта ницшеанская позиция возвеличивает фигуру «художника», тогда как первая позиция возвеличивает тех, кто «живет для других». Эстетическая позиция исходит из того, что задача человеческого общества заключается не во всеобщем счастье, но в предоставлении возможности для особо одаренных — для тех, кто стремится к автономии — достичь своей цели.

Уже много лет мне встречаются немцы, которые признаются, что им стыдно быть немцами. И всякий раз я испытываю соблазн ответить им, что мне стыдно быть человеком. Этот тяжкий стыд, кото­рый разделяют ныне многие люди разных национальностей, — единственное чувство, оставшееся от международной солидарности; но политически оно пока никак не проявилось. Наши отцы в своем гуманистическом энтузиазме не только опрометчи­во проглядели так называемый «национальный во­прос»; несравненно хуже, что они даже не догады­ вались о серьезности и ужасе идеи человеческой общности и иудео-христианской веры в единое происхождение человеческого рода. Не очень-то прият­но было похоронить обманчивую надежду на «бла­городных дикарей» и поневоле признать, что люди могут быть и каннибалами. С тех пор народы все ближе знакомились друг с другом, все больше узна­вали о способности человека ко злу. В результате идея человеческой общности отпугивает их все сильней, и они становятся все более восприимчивы к расовым доктринам, которые принципиально отрицают возможность подобной общности людей. Они инстинктивно чувствуют, что в идее единого человечества, в какой бы форме она ни выступа­ла— в религиозной или в гуманистической, — со­держится и обязательство общей ответственности, которую они брать на себя не желают.

«Проводить неимпери­алистическую политику, сохранять нерасовые убеждения с каждым днем становится все труднее, потому что с каждым днем все яснее, сколь тяжкое бремя для человека — человеческое единство.»

Ведь из идеи единого человечества, очищенной от всякой сентиментальности, политически вытекает очень важное следствие, что нам так или иначе придется взять на себя ответственность за все преступления, совер­шенные людьми, а народам — ответственность за все злодеяния, совершенные народами. Чувство стыда за то, что ты человек, есть всего лишь индиви­дуальное и неполитическое выражение этой точки зрения. Выражаясь политическим языком, идея челове­ческой общности, из которой нельзя исключить ни один народ и внутри которой ни за кем нельзя при­ знать монополии на порок, является единственной гарантией того, что какие-нибудь «высшие расы» не уверуют в свою обязанность следовать естественно­му закону «права сильного» и истреблять «низшие нежизнеспособные расы» — пока в конце концов на исходе «империалистической эпохи» мы не ока­жемся на пути, где нацисты будут выглядеть сущи­ми дилетантами-школярами. Проводить неимпери­алистическую политику, сохранять нерасовые убеждения с каждым днем становится все труднее, потому что с каждым днем все яснее, сколь тяжкое бремя для человека — человеческое единство.

Очевидно, что в силу самого факта принадлежности к команде между людьми, членами одной команды, возникает некая важная взаимосвязь. Можно выделить два ос­новных компонента этой взаимосвязи. Во-первых, надо считаться с тем, что даже в разгар ко­мандного исполнения любой член команды способен под­ вести общий спектакль или навредить ему своим неподхо­дящим поведением. Поэтому каждый участник команды вынужден полагаться на доброжелательное поведение сво­их соратников, а они, в свою очередь, вынуждены пола­гаться на него. Тогда волей-неволей устанавливается взаи­мозависимость, соединяющая друг с другом членов коман­ ды. Если они, как это часто случается, имеют разные фор­ мальные статусы и ранги в какой-то социальной организа­ции, то взаимозависимость, порождаемая членством в од­ной команде, по всей вероятности, перечеркнет сложив­шиеся структурные или социальные разделения в этой организации и тем обеспечит ей новый источник сплоче­ния. Там, где служебные и родословные статусы способст­вуют установлению внутренних перегородок в организа­ции, исполнительские команды могут действовать в об­ратном направлении, объединяя разделенное.

Во-вторых, очевиден вывод, что если члены одной команды вынуждены сотрудничать в утверждении данного определения ситуации перед своей аудиторией, они едва ли смогут поддерживать соответствующее конкретное впе­ чатление друг перед другом. Сообщники в деле поддержа­ния какой-то конкретной видимости, они вынуждены опре­делять друг друга как «посвященных», как лиц, перед кем невозможно сохранить данный передний план действия. В таком случае, сочленов команды (прямо пропорционально частоте, с какой они действуют как одна команда, и коли­честву скрываемых элементов представления, попавших в зону их совместной посвященности) начинают связывать законы того, что можно бы назвать панибратством или фа­мильярностью. Среди участников команды права на па­нибратство (которое может выступать своеобразным ви­ дом интимности в отношениях, но без теплоты) не требуют каких-то органичных, медленно развивающихся с тече­ нием совместно проводимого времени личных чувств, а ско­ рее предполагают некие формальные отношения, которые автоматически устанавливаются и распространяются, как только человек занимает место в команде.