«Россия — страна в основе своей безусловно азиатская»: писатель Евгений Чижов о чудесах, ницшеанстве и власти поэзии

Может ли тиран быть великим поэтом, кто является сверхчеловеком для восточной и западной культуры и при чем здесь Артюр Рембо: писатель Евгений Чижов рассказал T&P о своем романе «Перевод с подстрочника», который в этом году номинирован на премию «Большая книга».

— Действие романа «Перевод с подстрочника» происходит в вымышленном среднеазиатском государстве Коштырбастан. Почему в центре вашего внимания оказалась именно Азия?

— Во-первых, потому, что я ее люблю. Отчасти поэтому мне пришлось выдумать Коштырбастан, а не поместить персонажей в одну из реально существующих бывших союзных республик: образ государства, возникающий в книге, не очень-то привлекателен, а я не хотел никого конкретно обижать. Во-вторых, я убежден, что Россия — страна в основе своей безусловно азиатская, и мой герой, переводчик Печигин, совершает путешествие в каком-то смысле на своеобразное азиатское дно России. В-третьих, Азия — чрезвычайно интересный регион: после крушения Советского Союза среднеазиатские республики на глазах съехали в самое настоящее средневековье, со всеми плюсами и минусами этой эпохи.

«Для Востока естественно видеть сверхчеловека в правителе, для Запада — в поэте, художнике»

— Ну, с минусами все понятно — формируются деспотические режимы, возникает культ личности правителя, жизнь простого человека обесценивается. О каких тогда плюсах идет речь?

— С одной стороны, человеческая жизнь в Азии действительно почти ничего не стоит. Там в приоритете род, череда предков, традиции, передающиеся из поколения в поколение, но отнюдь не судьба отдельного взятого мужчины или женщины. С другой стороны, в Азии за каждым углом можно встретить чудо, и все в него верят, никто не сомневается в его существовании. За чудом едут туда и представители западной цивилизации — начиная с толп «паломников в страну Востока» и заканчивая теми, кто преследует какие-то свои, например, эротические цели. Чуда ждет и Печигин. Правда, оно оборачивается к нему своей устрашающей стороной. Все, кто отправляется на поиски чуда, не подозревают, что оно может оказаться довольно страшным.

— И какие чудеса случаются в Азии? Буквальные — из старой лампы вдруг вылетает джинн? Или метафизические — когда человек вдруг находит ответ на вопрос, как устроен мир?

— Чудо многогранно, особенно в Азии. Я, помнится, уже как-то говорил, что бывшая улица Ленина в Бухаре теперь носит имя Бахауддина Накшбанди — реформатора суфийского братства Накшбандия. Ну, или вспомните Сапармурата Ниязова, который собирался построить зоопарк в пустыне и считал себя способным на деяния совершенно магического плана: например, остановить дождь, повернув вспять приближающуюся тучу. Об этом сохранились рассказы его приближенных.

— Ниязова вы вспомнили неслучайно: очевидно, что именно с ним перекликается образ президента Гулимова в «Переводе с подстрочника». Но я знаю, что у Народного Вожатого есть более важный прототип — Артюр Рембо.

— Народный вожатый — это воплощение теории Артюра Рембо о поэте-маге, поэте-демиурге, чьи слова влияют на реальность непосредственным образом. Рембо выдвинул программу ясновидения — чрезвычайно радикальную не только для своего — для любого времени, правда, сам же потом от нее отказался, посчитав себя потерпевшим поражение, а свои стихи — полной неудачей. Гулимов — это такой удавшийся, состоявшийся Рембо, через восхождение к власти достигший возможности воплощать стихи в государственные программы. Есть, кстати, чудесная проза французского писателя Доминика Ногеза, называется «Три Рембо». В ней рассказывается о том, каким бы стал Рембо, если бы прожил не 37, а 80 лет, вступил бы во Французскую академию, начал бы переписываться с Томасом Манном, Малларме и прочими. Самое смешное, пишет Ногез, что ко всему, что мы сегодня знаем как поэтическое наследие Рембо, он относился бы тогда как к незначительным юношеским опытам.

— Но ведь Рембо — представитель европейской цивилизации, а Гулимов — азиатской. Нет ли здесь противоречия?

— Рембо — ослепительная фигура, интригующая не одного меня, а целые поколения поэтов и исследователей. Не все его путешествия нам до конца известны, но мы знаем, что Рембо всегда тянуло на Восток. Существуют сведения о том, что в конце жизни он, возможно, принял ислам. Если верить Мишелю Фуко, Рембо и есть явленный нам образ сверхчеловека. Для Востока естественно видеть сверхчеловека в правителе, для Запада — в поэте, художнике. Ницше ведь писал свою теорию сверхчеловека в первую очередь применительно к творцам, но ее, увы, приняли в качестве руководства к действию люди, далекие от искусства. Так что Народный Вожатый — это объединение двух линий, восточной и западной.

— Президент Гулимов — кто он в первую очередь? Поэт или тиран?

— Поэт как тиран, если угодно. Вы поймите, тирания для Востока — это не что-то из ряда вон выходящее, а абсолютная норма: там никакой демократией никогда и не пахло. Вместе с тем на Востоке по-прежнему чтут тех, кто обладает поэтическим даром, и даже сохраняют традицию паломничества к могилам поэтов. В Иране, например, верят, что прикосновение к могиле Хафиза может изменить судьбу в лучшую сторону. Во времена пророка Мухаммада многие арабские поэты были подлинными народными лидерами, магическая основа их дара ни у кого не вызывала сомнения. Мухаммад их, понятное дело, не очень любил — считал, что они обманщики и покушаются на его право транслировать послания Всевышнего. Коштырбастан характеризуется у меня как страна, в которой поэзия стоит у власти. Или, иначе говоря, через поэта-пророка страной правит воля неба.

— Как вы считаете, может ли настать тот день, когда поэзия придет к власти в России? Ну, или на Западе.

— В российской истории случались периоды, когда поэзия прорывалась к власти. Вспомните шестидесятые годы: тогда поэты собирали стадионы. Более того, в нашей стране поэзия до сих пор привлекает к себе хоть какое-то общественное внимание, Быков, например, читает стихи в концертном зале Чайковского. На Западе дела обстоят гораздо хуже: там поэзия становится уделом университетских аудиторий, куда больше пятнадцати человек не затащишь. В таких условиях очень сложно представить, что поэзия когда-нибудь сможет повлиять на положение дел в той или иной стране. Это реальность капиталистического общества, где поэт оттесняется на периферию, и определенную роль здесь сыграли в том числе и сюрреалисты вместе с Рембо, которые совершенно разорвали отношения поэзии с читателем.

«Существует масса видов деятельности, которые вызывают у меня гораздо большее уважение, чем литературный труд»

— В «Переводе с подстрочника» есть поэтические отрывки. По сюжету их написал то ли сам президент Гулимов, то ли старый, непризнанный поэт Фуат, но по факту автор этих стихов — вы. Чем они стали для вас? Художественным приемом, пародией или просто интересным опытом?

— Всем — и опытом, и приемом. Впрочем, вряд ли пародией: этот жанр все-таки подразумевает комический эффект, а я к нему не стремился. Но, разумеется, эти тексты-подстрочники имеют вполне отчетливые стилистические ориентиры — произведения таких авторов, как Уолт Уитмен, Сен-Жон Перс. Людей космического масштаба — именно таким мне видится и президент Коштырбастана. Я люблю такие стихи и завидую людям, которые способны их писать. Читая Уитмена, кажется, будто ты можешь руками потрогать живое вдохновение, оно словно накатывает волнами. Стихи Гулимова мне видятся как своеобразные крылья, которые приподнимают конструкцию романа над уровнем приземленной истории. Писал я их с удовольствием.

— При этом главный герой — Печигин — представлен как неудавшийся поэт, который решил посвятить себя переводам. Как вы считаете, переводческий труд ниже труда поэтического?

— Ни в малейшей степени. Начнем с того, что переводчик жертвует собой ради автора. При этом его труд требует ничуть не меньше вдохновения, а мастерства — даже больше. Для меня работа переводчика во многом загадочна: я не понимаю, как удается переводить в рифму. К тому же писатель — или поэт — эгоцентричен и, в отличие от того же переводчика или критика, работает в первую очередь для себя. Да и вообще существует масса видов деятельности, которые вызывают у меня гораздо большее уважение, чем литературный труд.

— Разница между поэтом и переводчиком — понятна. А в чем заключается разница между поэтом и прозаиком?

— Поэт — это лирическое амплуа. Он хочет, чтобы любили в первую очередь не его произведения, а его самого, ему почти всегда недостает признания, он ощущает свою избранность. Я, как прозаик, выступаю все-таки на стороне человека обыденного. Поэты для меня — люди другой природы, которую я в себе, можно сказать, в значительной степени подавил. Недавно читал у Кундеры о том, что роман начинается с подавления лирического начала в себе. Это похоже на правду.