По образу и подобию: почему человек боится роботов?

Концепция человека как единственного и универсального наблюдателя была обусловлена теоцентризмом Средневековья, а позже — антропоцентризмом Нового Времени. Однако подготовка к полномасштабной критике уникальности человеческого субъекта началась задолго до того, как возникла идея пресловутой сингулярности и искусственного интеллекта, ставящих под сомнение эксклюзивность прав человека на познание и оценивание окружающей реальности. T&P решили разобраться в том, что из себя представляли роботы прошлого и почему человек боится потерять роль доминирующего субъекта.

Роботы и все их производные долго присутствовали в публичном дискурсе лишь на правах квинтэссенции идеи искусственности, которая отрицательно влияет на духовный мир человека. Неудобность темы робота как субъекта чувствовалась и подсознательно избегалась до последнего, пока клубок из тревоги, обиды, истерии и комплекса неполноценности не породил тысячи медийных феноменов вроде Терминатора. Идея власти машин логично следовала из страха человечества перед утерей своей уникальности. Таким образом, концепт власти машин — не что иное, как плод зависти и боязни теряющего свои позиции субъекта, страх кастрата и обида плачущего младенца, уникальность которого игнорируют.

Имплицитные указания на подобный страх мы можем обнаружить в космогониях древних народов: большинство из них подразумевали творение человека из земли, глины, камня или иных субстанций. Человек в этих мифах был божьей тварью, слепленной по подобию божества; однако сама идея вылепленности живого из неживого намекала на возможность повторного акта творения: вспомним, что по одной из версий мифа о Прометее он оживил каменных людей, созданных Девкалионом и Пиррой, за что и поплатился собственной печенью. Кажется, эта версия сотворения людей не стала самой популярной — что вполне вписывается в предположение о неосознанном противостоянии человечества с любым потенциальным соперником за обладание правом быть субъектом.

Древние греки позже тоже переосмыслили идею повторного творения живого из неживого. Один из мифов повествует о металлическом колоссе Талосе, который был подарен Зевсом Европе для защиты острова Крит. Талос кидал камнями в корабли чужеземцев, отгоняя их от земли, а если им удавалось высадиться, обнимал их своими раскаленными руками. Одна из вариаций мифа раскрывает чувства Талоса, делая его субъектом — пусть и не вполне «правильным», — бронзовый гигант был влюблен в Радаманта, сына Европы. Потом Платон напишет апологию Талоса и сделает его из бездушной машины, единственный удел которой — надзирать и наказывать, реальным человеком: «Талос три раза в год объезжал все селения и охранял в них законы, которые возил начертанными на медных досках, отчего и прозван был медным». В таком оправдании можно увидеть как поиск истины, так и страх перед действиями искусственного субъекта: андроида Талоса, влюбленного в Радаманта, но одновременно безжалостно убивающего врагов, гораздо проще понимать как одного из людей.

Уже не мифические, а вполне реальные автоматы, созданные греками для демонстрации инженерного превосходства человека над природой, показывали пока что лишенный открытого опасения интерес научной мысли к теме искусственного создания человека. Филону Византийскому удалось создать механическую девушку, которая благодаря сложному механизму автоматически наливала вино в кубки аристократов, когда те ставили ей в руку свою чашу. Затем автомат разбавлял вино водой — по сути, механическая девушка была прообразом современных кофейных автоматов.

Идея робота как работника, прислуги человека, особенно полно отразилась в этом автомате, наделенного имитацией женских вторичных половых признаков с целью усиления идеи подчиненности повторно сотворенного субъекта человечеству. Автомат уже в III веке до нашей эры встал в один ряд с животными, женщинами, рабами и варварами — «неправильными» субъектами, не имеющими достаточных оснований для доступа к власти познавать мир.

Однако параноидальные идеи опасности роботов не были эксплицированы греками сознательно: опасаться, что неодушевленный объект когда-нибудь может стать познающим субъектом, вроде бы не приходилось. Таким образом, греческая женщина-раб-автомат, собранная Филоном, может рассматриваться как олицетворение идеи угнетенности субъекта. Со временем гендерные и некоторые другие барьеры были частично преодолены — с помощью таких направлений, как антиспецизм, антирасизм, феминизм, квир-теория и постколониальные исследования, сегодня животные, женщины, Другой и чужой из объектов бессознательного страха стали субъектами, обладающими правами.

Поскольку мыслить субъекта или его заместителя — механическую куклу проще было в форме человека, первые роботы, производившие самое сильное впечатление на современников, были антропоморфны. Но были и исключения. Герон Александрийский, к примеру, создал нечто подобное роботу-телеге, а также занимался роботизацией кукольного театра. Роботом могла стать какая угодно фигура, но некоторых греческих мастеров, таких как Филон, интересовало именно человеческое обличье, разработка своего рода андроидов.

Возможно, изображение робота в образе человека могло быть бессознательным вытеснением страха человека-субъекта перед абстрактно мыслимым субъектом-соперником, античеловеком. Его буквальное воплощение в форме металлического истукана, умеющего выполнять лишь одну несложную задачу, определенным образом компенсировало это ощущение тревоги. Вот он, этот соперник, прямо перед нами: разве он имеет право сравниться с бесконечно совершенным человеком? Однако именно заигрывание с темой формы человека, создание человекоподобных автоматов, привело к дальнейшей неопределенности: кто же субъект? Только ли человек? Все ли, что имеет форму человека, должно быть субъектом?

Теория зарождения жизни в Средневековье претерпевала изменения, которые можно было бы рассмотреть как историю страхов человека потерять свое уникальное право быть единственным субъектом. Точки зрения ученых постоянно смещалась, и теория происхождения человека и происхождения остальной жизни то шли рядом, то разделялись, демонстрируя кривые человеческих опасений. Наивные идеи о происхождении крокодилов из ила, высказанные еще древними египтянами, кажется, неосознанно культивировались на протяжении продолжительного времени: с идеей самозарождения соглашаются греческие философы, в том числе — Анаксимандр, впервые предположивший, что человек произошел от рыбообразного создания. Так он выстроил подобие современной теории эволюции и стал, согласно легенде, вегетарианцем: по крайней мере, ученик Фалеса не ел рыб, считая их своими предками.

Если Анаксимандр причислял человека к продукту, пусть и вторичному, самозарождения, то позже эта теория распространялась только на существ более «примитивных», а человеку уделялась особая роль в классификации всего живого — человек как субъект имел право быть не первым среди равных, подобно льву — царю зверей, а единственным, превосходящим всех в своей способности наблюдать, познавать и рефлексировать. Аристотель продолжил египетскую линию самозарождения, игнорируя достижения Анаксимандра и не включая человека в цепочку происхождения видов: самозарождаются лишь существа, недостойные человеческого внимания, гады, насекомые, вредители. Позже эту теорию будет развивать Плотин, впервые предположивший, что живые существа возникают из гниения. Плотин считал, что зерно, брошенное в землю, гниет, и из него рождается колос. Метафора быстро полюбилась теологами и алхимиками — слишком соблазнительно было сравнить жизнь человека, умирающего на грешной земле и прорастающего душой в рай, с процессом гниения пшеничного зерна. Человек, стоящий на вершине всякой иерархии, единственный субъект вещного мира, мог самозарождаться только метафорически, и то — только перед ликом Господа.

У голландского алхимика Ван Гельмонта мы также не найдем идеи о преемственности человеком линии развития всех живых существ: только вредители, наподобие крыс и скорпионов, могут, согласно его экспериментальным наблюдениям, возникать из грязных рубашек или базилика.

«Выдолбите углубление в кирпиче, положите в него истолченной травы базилика, положите на первый кирпич второй так, чтобы углубление было совершенно прикрыто; выставьте оба кирпича на солнце, и через несколько дней запах базилика, действуя, как закваска, видоизменит траву в настоящих скорпионов».

Рождаться сами могли и знаменитые барнакельские гуси, согласно средневековой легенде, растущие на деревьях на Шетландских островах, подобно яблокам. Этих птиц можно было употреблять в пищу во время поста, так как они самозарождались, а не были рождены другой птицей. Суррогатные гуси в средневековом сознании не являлись гусями настоящими — поэтому самому Папе Римскому пришлось выпускать специальный акт об исключении барнакельских птиц из постного рациона. Подобные этому этические споры продолжают жить и в наше время — достаточно вспомнить дискуссию о детях из пробирки.

«Я сам видел, как более тысячи таких существ, и заключенных в раковины и уже развитых, сидят на куске коры. Они не несут яиц и не высиживают их; ни в одном уголке земного шара нельзя найти их гнезд… Кто может усомниться в этом? Если наши предки были сделаны из глины, что удивительного в том, что птица может возникнуть из дерева?»

Некоторое подчинение самозарождающейся живой массы идее человека подразумевалось Фомой Аквинским: черви в аду, по его мнению, заводились от гниения грехов, а впоследствии использовались для мучения человеческих тел. Все создаваемое в мире, пусть даже и искусственным путем или даже самозарождающееся, в конечном итоге подчинено человеку и его нуждам: от дешевых почкующихся гусей, которых можно есть во время поста, до червей и крыс, мешающих человеку, но, безусловно, не существовавших бы без него — иначе кому бы они мешали?

Абсурдность противостояния человека как субъекта и искусственного человека, претендующего на роль субъекта, своеобразной рекурсией отразилась в представлениях анималькулизма — теории происхождения человека XVII века. Антони ван Левенгук с помощью микроскопа в 1677 году обнаружил в человеческой сперме некие подвижные микроорганизмы, которые он назвал «семенными зверьками». Так как на то время уже были известны сходства между взрослой особью и зародышем, Левенгук считал, что основные части организма могут быть проявлены даже в «семенных зверьках», то есть сперматозоидах.

Дальше знаменитого биолога идут более смелые ученые: Николас Гартсекер в 1694 году выдвинул гипотезу о том, что в «семенных зверьках» под оболочкой содержатся миниатюрные модели организмов, которым затем, после соединения с женской яйцеклеткой, получают тенденцию к росту. Через пять лет некий Даленпатиус написал, что ему удалось наблюдать маленьких человечков внутри сперматозоида — сообщение абсолютно фантастическое, но тем не менее вскрывающее нам суть человеческой тревоги о потере власти субъекта: Даленпатиус показал, что внутри каждого из нас может скрываться гомункулус, сформированный заранее и без человеческого волевого участия автомат, запрограммированный определенным образом. Таким образом, человек испытывает страх не только потому, что где-то в мире может быть какое-то другое существо, претендующее на право являться субъектом, но и потому, что с большой долей вероятности такое существо уже сидит внутри него самого.

В Новое Время идея искусственного субъекта пережила новую волну переоценки. Романтики сделали мотив зловещего автомата или куклы одним из способов выразить в литературе бессознательный страх субъекта перед потерей своей идентичности. В своем знаменитом эссе «Жуткое» Зигмунд Фрейд рассуждал о том, что девушка-автомат Олимпия могла являться символическим двойником главного героя «Песочного человека» Гофмана — эта идея, кажется, подспудно присутствовала и в самих манекенах, автоматонах и куклах, которые в бесконечном множестве выставлялись на ярмарках XVIII–XIX веков.

Один из самых известных автоматов — это мальчик-писатель, сконструированный швейцарским мастером Пьером Жаком-Дро. С помощью сложного механизма автомат может написать почти любой текст, при этом мальчик ведет себя как человек — двигает глазами и поворачивает голову. Другие автоматы великого часовщика умели играть музыку и рисовать.

«Лучшим произведением Дро считаются часы, поднесенные Фердинанду VI Испанскому, с которыми была соединена целая группа разных автоматов: сидящая на балконе дама читала книгу, нюхая временами табак и, видимо, вслушиваясь в музыкальную пьесу, разыгрываемую часами; крохотная канарейка вспархивала и пела; собака охраняла корзину с фруктами, и если кто-нибудь брал один из плодов, лаяла до тех пор, пока взятое не было положено обратно на место…»

Другой странный прибор — собранная в 1845 немцем Джозефом Фабером девушка-автомат Эуфония, способная воспроизводить человеческую речь. В роботе находился сифон и пластины, создающие имитацию голоса. Эуфония умела петь «Боже, храни королеву» и произносить слова почти любого языка.

Многие из роботов тех времен были настолько надежными и прочными, что работают и по сей день. Однако романтики пытались бороться с бессознательным продуктом страха человечества — автоматонами, — и, разрушая их в своих романах, только сильнее демонстрировали бессильность человека перед угрозой наличия иного субъекта. Попытки создать автоматонов, умеющих делать то, что, как привык думать человек, может делать только он, писать, рисовать или даже петь, являлись своего рода прививкой, успокаивающей тревогу человека. Ведь, как казалось, андроид может только имитировать деятельность человека, используя примитивные и одинаковые заранее заданные движения.

Однако романтики были теми, кто одновременно и разрушил эту иллюзию, сделав автоматы бесконечно похожими на людей — настолько, что порой их бывает непросто друг от друга отличить, и теми, кто упрочил страх субъекта перед соперником: если автоматона в конце произведения ждет кара, значит, он ее заслуживал, подобно человеку? Разве может кто-то кроме субъекта получать наказание? Так концепт робота встроился в реальность, имеющую прямое отношение к человеческому: автомат официально поставили на одно место с домашним животным, которое тоже можно наказывать, перенося человеческие этические нормы на область субъектов другого порядка. Ведь у животных нет понятия наказания, адекватного человеческому, и человек склонен антропоморфизировать животных, выискивая в них похожие внешние проявления или эмоции. Нечто подобное было сделано с искусственным субъектом, гомункулусом, големом или автоматоном, которого намеренно наделяли человеческими чертами.

Физическое или символическое разрушение автоматонов не привело человечество к вытеснению страха потерять роль доминирующего субъекта. Если конструирование роботов помогало, подобно вакцине, это сделать, «приручая» человеческое сознание к идее пока неведомого нового типа субъекта, то разрушение робота показывало бессилие человека, лишенного своего права на доминирование и аффективно уничтожающего свои же суррогаты.

Новый виток развития науки позволил человечеству перейти от игр со своим страхом к созданию реального искусственного интеллекта, и, кажется, теперь создание роботов перестает быть невинным занятием: создание пародий на роботов привело к тому, что настоящий робот когда-нибудь сможет возникнуть. Однако готов ли человек к этому? Если этическая сторона возникновения роботов неоднократно обсуждалась, то проблеме критического осознания своей неуникальности и неединственности при появлении нового типа субъекта не уделялось почти никакого внимания. И если общество будет готово принять очередной иной субъект, то как оно будет с ним обращаться? Воспримет ли оно робота как субъект, подобный зверю или младенцу, или будет относиться к нему как к равному? Произойдет ли смещение понятия субъекта? Чем станет само понятие человека, если он будет способен создавать искусственную жизнь? На все эти вопросы нам еще только предстоит найти ответ.